Равнина Мусаси - Доппо Куникида
— Это, конечно, так, да что вору делать в моём доме? Всё моё богатство — дрова да уголь.
— А что ты думаешь, и уголь теперь в цене. Как-никак мешок «сакура»[62] стоит восемьдесят пять сэн, — и О-Току кивнула на мешки с углём, которые длинным рядом растянулись от колодца до кухни.
— Сколько в нём плиток, и каждая несколько сэн стоит. Просто горе, как будто деньгами топишь. И что за напасть, ведь не только уголь, другие вещи тоже против прошлого года вдвое дороже стали, — со вздохом произнесла О-Току и добавила: — Не приложу ума, что и делать.
— Да, у вас семейка немалая. Смотришь, то одно, то другое купить надо. Вот у нас какие, казалось бы, могут быть расходы, а пять сэн на один только уголь уходит. Ох, беда, беда!
— Нелегко тебе, — посочувствовала О-Току.
Разговорившись об угле, они забыли про злополучную калитку и мирно болтали, как ни в чём не бывало.
В конце ноября день короткий, и Синдзо вернулся со службы уже затемно. Узнав, что калитка готова, он, не переодеваясь, только обув гэта, поспешил в сад. При виде калитки он улыбнулся, а стоявшая рядом О-Току поспешила воспользоваться случаем:
— Ужасная калитка! Не правда ли, хозяин?
— А что, Уэкия сам делал?
— А то как же?
— Да, несколько необычная. Но для Уэкия и это неплохо. — Дёрнув калитку, Синдзо заметил: — А смотрите-ка, держится! Всё-таки лучше, чем ничего. В крайнем случае позовём плотника. Хоть из бамбука, а калитка, ничего не скажешь, — и, посмеиваясь, он вернулся в дом.
О-Гэн слышала этот разговор из своего дома и, улыбаясь про себя, подумала: «Да, хозяин чуткий человек. Редко встретишь такое доброе сердце. И хозяйка неплохая. И бабка ничего, хоть толку с неё мало. О-Киё упряма, но и она в душе не злая». Тут О-Гэн вспомнила, как язвила сегодня О-Току, и обида вернулась. «Кабы не вода, уж я бы ей показала. Настоящая деревенщина из Босю. Чуть с ней поласковее, сразу растает, а ведь такая наглая, — из головы не выходили слова О-Току: „Ужасная калитка!“ — Ишь, хотела посрамить нас. Хозяин — молодец, не обратил на неё внимания, — от этой мысли ей стало легче. — Правда, хорошего от неё не отнимешь. И собой недурна, и по возрасту мне ровесница — в самый раз замуж выдавать. Вот уж будет хозяйка, другой такой не найдёшь. К тому же честная. Оба как в воду глядели, когда её нанимали…»
О-Гэн зажгла лампу и собралась подбросить угля в хибати, как вдруг обнаружила, что уголь весь вышел. Настроение сразу упало. Прищёлкнув от огорчения языком, она потрогала чайник. К счастью, вода ещё не остыла.
«Возвращался бы поскорее, пока чай тёплый. А что, если аванс не дадут? Тогда и сегодня, и завтра без огня. Угля нет, это ещё полбеды, можно и щепок набрать, а вот как быть без риса?» — На этот раз она уже не прищёлкнула языком, а тяжело вздохнула.
Тусклый свет от лампы падал на сгорбившуюся фигуру О-Гэн, её бледное лицо и беспорядочно рассыпавшиеся волосы. В эту минуту вид у неё был жалкий.
Когда Исокити наконец вернулся, О-Гэн сразу спросила о деньгах. Он молча вытащил кошелёк и протянул ей. Заглянув в него, О-Гэн удивилась:
— Всего две иены?
— Да.
— Две, конечно, тоже деньги, но неужели не мог взять хотя бы пять?
— А что я мог поделать, если не дают?
— Попросил бы получше, не отказали бы. Вот, полюбуйся, — О-Гэн указала мужу на пустую корзину из-под угля, — всё наше богатство. Ну, куплю вечером риса, а дальше что?
Исо молча курил. Докурив трубку, он резким движением стряхнул пепел и, придвинув к себе ужин, начал есть. Тёплая вода, которую он пил, показалась ему необычайно вкусной.
О-Гэн молча наблюдала за мужем. Когда он после пятой чашки потянулся за шестой, она не вытерпела и спросила:
— Где это ты так проголодался?
— Проголодаешься за целый день.
— Ты что же, ничего не ел?
— Не ел. Так уж вышло. Едва пришёл, хозяин налетел, изругал, что в самую горячую пору опаздываю. Я сказал, что делал калитку, но ему на это наплевать. Ну, взялся за работу. В два часа устроили перерыв на обед, я и не пошёл. Раздатчица даже приходила: «Иди, говорит, быстрее, сегодня вкусные нори», но я так и не пошёл. После работы неловко было обращаться к хозяину, и всё-таки обратился, попросил пять иен в аванс. Он было раскричался: «За такое отношение тебе ещё и денег давай! — но потом смягчился: — Я, говорит, тебе не враг. Вот, получай». И дал две иены. Что я мог возразить?
Так Исокити объяснил сразу, почему он голоден и почему так мало денег. Утолив наконец голод, он отложил хаси в сторону.
Исокити был человеком молчаливым и не умел говорить красиво, но иногда на него находило вдохновение и он становился по-своему красноречив, как, например, на этот раз. О-Гэн даже почувствовала некоторую гордость. Но она почему-то никак не могла понять, что он за человек, хотя вот уже три года, как они жили вместе. То он ведёт себя, как капризная девка из Токио, и бездельничает дня три-четыре, а иногда и все десять, то вдруг скажет только: «А ну-ка!» — и уж ворочает за троих, — совсем другой человек, даже хочется почтительно назвать его Исо-сан. И знаешь, что, если он сказал: «А ну-ка!» — беспокоиться нечего. О-Гэн, конечно, не понимала, в чём тут дело, но зато хорошо знала: в эти минуты никто за ним не угонится. Правда, приходилось думать и иначе. В особенно трудные минуты, когда не было ни гроша, ей казалось, что он просто слабовольный бездельник, но от этой мысли становилось так тяжело, что она спешила отогнать её.
Надо сказать, что женская половина семейства Оба относилась к Исокити с подозрением и тоже считала его «непонятным человеком». Все они, не исключая и О-Току, как-то терялись в его присутствии. О-Гэн замечала, что с ним они разговаривают совсем в другом тоне, не то что с ней, и сердце женщины наполнялось радостью, когда она видела, что О Току не смеет ему дерзить, а О-Киё с ним даже вежлива.
Бедность опостылела им, но сколько они ни старались, им никак не удавалось обзавестись хозяйством. Вечно им приходится жить в какой-нибудь лачуге вроде этого чулана или
