Шерсть и снег - Жозе Мария Феррейра де Кастро
Эти мысли придавали сил, вселяли ярость, и Раваско, потный и задыхающийся, снова и снова обрушивал на землю свою мотыгу. Но тут же появлялась усталость, он ощущал холод, доводивший его до обморочного состояния, и вслед за тем начиналось кровотечение. Он испытывал неутолимую жажду; сколько бы он ни пил, в горле оставалась сухость…
Каждый день после обеда, сгорбившаяся, с палкой, на участке появлялась мать. Видя Раваско таким изнуренным, таким бледным — он казался восковым, — старуха говорила:
— Пожалуй, лучше кого-нибудь нанять. Тебе с твоим здоровьем никак не вытянуть…
Раваско продолжал работать.
Но с каждым днем дело подвигалось все медленнее, и мать это видела.
— Ну хоть возьму тебе кого-нибудь в помощь… — робко предлагала она.
Раваско выходил из себя:
— Не будь вы моей матерью, я бы вам такое сказал… Оставьте меня в покое, уходите!
И тетка Аугуста уходила, сокрушаясь, что ее сын работает из последних сил. А он со злобой думал: «Ей уже восемьдесят лет; умри она, никто не пожалеет. Я тогда продам один из участков, которые достанутся мне в наследство, и расплачусь с Маркесом. Я даже успею немного отдохнуть перед смертью. Съездить бы на родину отца, в Гимараэнс, на праздник Сан-Торкато! Никогда мне не удавалось пожить в свое удовольствие. Всегда я работал и всегда нуждался. Отец часто говорил, что нет в Португалии другого такого праздника, как Сан-Торкато. Но ни разу не удалось мне на нем побывать… И теперь не придется: старуха еще крепка, и если она даже скоро умрет, то пока произведут раздел имущества, я умру сам».
С тех пор как в Лиссабоне Раваско понял, что его болезнь неизлечима, он перестал жалеть тех, кто умирал. Он даже почувствовал некоторое удовлетворение, когда узнал, что Косме да Борральейра похоронили и что чахоточный Изидор де Синейриньо уже стоит одной ногой в могиле. Но когда он ловил себя на том, что мечтает о смерти матери, ему становилось стыдно. «У старухи тяжелый характер, но ведь она не знает, что ее сын в таком состоянии. Когда я уезжал она даже сказала: «Теперь, если заболит мочевой пузырь, человека сразу отправляют в Лиссабон, в больницу… В мое время никто никуда не ездил и все жили гораздо дольше». Она не знала, что я смертельно болен, да я и сам тогда ничего не подозревал. Знай я об этом, никуда бы не поехал и не наделал долгов».
Как-то под вечер мать пришла и стала молча смотреть на перекопанную за день землю. Раваско догадался, о чем она думает. И, опершись на мотыгу, тоже оглядел вскопанный кусок.
— Маловато… — пробормотал он. — Но не беспокойтесь… Вы мне заплатите только за полдня… Как если бы я работал только половину дня…
Тетка Аугуста ответила не сразу. Она окинула взором участок, который еще предстояло вскопать. Некоторое время будто подсчитывала что-то, затем спросила:
— Сколько тебе нужно дней, чтобы все закончить?
Он взглянул на мать, перевел глаза на покрытые зеленым пушком полоски.
— Будь я здоров, управился бы в четыре-пять дней. А так… не знаю… Думаю, за неделю. Не знаю…
— Неделя? Ладно! Я заплачу за неделю, но тебе будет помогать один парень. Его зовут Орасио. Ты его знаешь… Мне о нем говорил Маррета.
Раваско ничего не ответил, на глазах у него выступили слезы. Тетка Аугуста, старясь скрыть смущение, тщетно пыталась разбить палкой комок земли, как будто это было для нее очень важно.
— Ну, значит так… Договорились. По мне, можешь не работать… — И она поплелась обратно к своему домику, который виднелся за оливковыми деревьями.
Раваско долго смотрел вслед матери. «Если рассказать ей все, она, наверно, поможет. Хоть немного… Но нет! Лучше молчать. Не хочу, чтобы узнали о моем несчастье и жалели меня! Если скажу старухе, узнает Мария-Антония. А я не хочу ее волновать. Достаточно того, что она содержит семью».
Когда на следующее утро Орасио с мотыгой на плече — ему одолжил ее Мануэл Пейшото — пришел на участок сеньоры Аугусты, Раваско уже был там. Он сквозь зубы ответил на приветствие Орасио.
— Значит, тебе лучше?
— Я себя чувствую хорошо! Почти хорошо… — мрачно сказал Раваско и, показывая пальцем, добавил: — Можешь начинать оттуда.
Орасио направился к указанной гряде. Раваско, продолжая мотыжить, раздраженно думал: «И чего все спрашивают о моем здоровье? Одно это может доконать человека. Каждый считает своим долгом напомнить мне о болезни, как будто я и без того мало страдаю. Все беспокоятся обо мне так, будто я еще ребенок… Обязательно нужно испортить человеку остаток жизни! Если бы не такие дурацкие вопросы, я бы с удовольствием беседовал с людьми — это отвлекает от мрачных мыслей».
Раваско украдкой поглядывал на соседнюю грядку. «Этому парню можно позавидовать». Он был раздосадован тем, что у Орасио работа спорится. «И я в двадцать лет был таким. И даже сейчас, когда мне сорок шесть, никто бы меня не обогнал, если бы я не исходил кровью. У этого молокососа вся жизнь впереди, а я… а я…»
Орасио перекопал уже почти всю гряду. И Раваско подумал, что батрак за два часа сделает больше, чем он за весь день. Ему хотелось как-нибудь опорочить работу Орасио.
— А ну-ка разбей все эти комья! — сказал он с затаенной злобой. — Надо доводить дело до конца…
Орасио послушался и принялся крошить мотыгой комья. Несмотря на то, что это заняло лишнее время, Раваско вскоре увидел, что Орасио опять опередил его. «Старуха поняла, что я не способен много сделать, но зачем так унижать меня?»
— Поди сюда, — крикнул он. — Работай рядом со мной; нужно хорошо размельчить землю…
Орасио снова подчинился. Тогда Раваско успокоился: «Теперь не определишь, кто из нас наработал больше». Вначале он копал молча, потом принялся говорить. Говорил о фабрике, о Фелисио и Матеусе.
— Оба они мошенники, — заявил он. — Когда-то были рабочими, а теперь стали хуже хозяев. Брат Матеуса, Мануэл Пейшото — тот из другого теста. Я к нему зла не
