Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак
Или это ложь и так жить нельзя, неправильно? Не злоупотребляли ли мы вещами, чтобы прятаться за ними от уродства и безобразия окружающей действительности? Защищая нас, они ушли, канули в небытие, а мы остались здесь, голые, сирые и без иллюзорного убежища? Надо задать и этот вопрос. Надо либо признать это, либо забыть; третьего не дано.
Забыть! На голой земле лежали немногие уцелевшие. Они лежали вокруг костра — мужчины и женщины. Они одеты в лохмотья, но ничего другого они не знали. Стояла темная ночь. В небесах сияли звезды — такие же, как всегда. Один из них что-то говорил во сне. Никто не понимал его речей. Но все пришли в страшное волнение, они покинули костер и принялись со страхом вслушиваться в холодную тьму. Они пнули спящего и разбудили его. Он проснулся. «Я видел сон и должен рассказать его вам. Я видел то, что находится за нами, и я был там». Он запел песню. Огонь между тем стал гаснуть. Женщины плакали. «Я говорю вам: мы были людьми!» Мужчины заговорили между собой: «Мы бы замерзли, если бы все было так, как в его сне. Давайте убьем его!» И они его убили. Они подбросили в огонь дров, и все успокоились.
Тяжелое «если» ожидало нас возле нашего дома. Первым, кто его воплотил, был старый, полупарализованный булочник, который, ковыляя, вышел нам навстречу, когда мы свернули за угол на нашу улицу. «Моя жена нашла еще один ваш чемодан!» — крикнул он нам. Обрадованные, мы бросились в его хлебную лавку — напротив нашего дома. Чемодан нашелся на первом этаже у соседки, которая его и спасла. В нем оказалось белье, и мы были страшно рады такому неожиданному везению. Заглянули мы и в подвал другого, выгоревшего дотла дома неподалеку от нашего. В подвале было невыносимо жарко, выдержать там можно было не больше минуты. Когда я рывками открывал дверь, мне казалось, что от этих толчков обвалится потолок подвала. Там должен был находиться еще один наш чемодан, но его уже украли.
Старая жена булочника дала нам по кружке кипяченой воды, а потом рассказала: «Ваш дом можно было спасти, если бы люди были хоть чуть-чуть внимательнее. Сначала ваша квартира горела несильно». Кто-то это подтверждал, но другие говорили другое: «Нет, пожар в вашей квартире был очень сильным, горела и лестничная площадка». Да уж, конечно, ситуация в ту ночь пожаров была нерадостная, да и мужчины не проявили решимости и думали только о спасении собственных пожитков. Никто даже не попытался открыть дверь нашей квартиры. Если верить булочнику, то было твердо установлено, что уничтожение всего дома началось именно с нашей квартиры. Она вспыхнула в первые минуты первого налета.
Эти «если бы» становились еще тяжелее и весомее от того, что уцелели оба соседних дома. Да и на противоположной стороне улицы устояли еще четыре здания. Но все остальные в округе были уничтожены. Было бы правильно спросить: как так получилось, что бомбы пощадили именно эти дома? Но вместо этого мы задаем вопрос: «Почему бомба попала именно в наш дом?» Были бы мы здесь, мы бы его спасли. Мы же всегда понимали, что, кроме нас, никто об этом не позаботится… После этого нас постоянно преследовали легионы «если бы». По крайней мере, если бы мы были здесь, то наверняка спасли бы меховые вещи и обувь, да и что-нибудь из белья. Ну, и что-нибудь из памятных вещей. Почему мы вообще, как другие люди, не отослали из города часть нашего скарба? Никогда не держали мы в сейфе серебро и украшения. Это было бы очень легко сделать, но ты же сам никогда этого не хотел. Но, по крайней мере, дневники…
Дневники? До меня только теперь дошло, что я лишился дневников. Их нет. Я вел их в течение последних двадцати пяти лет. Дневники — не самое подходящее слово для обозначения того, что представляли собой эти записи, ибо в них были запечатлены не события, а мысли, пробужденные этими событиями. Нет, даже не мысли, а только путь к ним. Да, я запечатлевал на бумаге процесс мышления. Собственно, я никогда не стал бы перечитывать эти записи: они вызывали у меня отвращение. Но зачем тогда я все это писал — пусть и с перерывами, но на протяжении целых двадцати пяти лет? Да, кстати, а зачем я пишу вот эти строки? … Нет, все-таки это непостижимо, что они исчезли, исчезли эти двадцать пять лет, этот след, этот путь, но как можно всерьез думать о спасении таких записок? Это было бы абсолютно неуместно. Если приходится оставлять что-то на произвол судьбы, то, по зрелому размышлению, так надо поступать именно с такими вещами.
Мы нашли еще более весомое «если» в качестве сильного аргумента. Мы сказали себе: вероятно, нас бы тоже задело, ну, или только одного из нас. Ведь мы, как всегда, были бы наверху, в квартире.
— Но разве ты сам не говорил мне, когда я волновалась, что нас это не затронет?
Да, бомба на самом деле в нас не попала.
Я целых три года твердил: меня это не затронет. Как и того, кто будет рядом со мной. Рухнут дома справа и слева; тебе же бояться нечего. Я не слишком часто это говорил; прежде всего я никогда не говорил этого вслух, ибо если произнести эти слова вслух, то они станут бессмысленной ложью; это можно только знать. Только один-единственный раз, ночью, когда снаружи снова началась стрельба, я понял, почему это не коснется меня, и сразу сказал тебе об этом: потому что судьба не допустит, чтобы я так легко отделался.
Дома справа и слева устояли, а наш дом — нет. Что же тогда заставило нас покинуть его буквально накануне беды, как зверей, которые вдруг, совершенно неожиданно, испытывают неудержимое побуждение оставить свою старую нору? Они сами не знают, зачем делают это, а назавтра происходит землетрясение.
Мы не хотим спрашивать, мы хотим принять неизбежное и самое тяжкое. Может быть, то, что есть сейчас, и есть самое тяжкое, кто может знать это наверняка? В тот миг, когда мы отворачиваемся от развалин нашего единственного дома, начинается путь, ведущий нас над гибелью.
Начать с того, что и
