Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
82
Ну нет, благодарю покорно, я не календарь своим друзьям. Чего захотели!
83
Без предупреждения.
84
[В присутствии] молодых людей, которые любят подурачиться.
85
Жизнерадостность, которая, впрочем, совершенно соответствует внутренней философии и, можно сказать, религиозному ощущению жизненных явлений.
86
Роковой женщиной.
87
Ну что же, согласны?
88
Рад познакомиться.
89
К великому моему огорчению…
90
Послушайте.
91
Это, знаете ли, не очень-то вежливо.
92
Вы, должно быть, умираете с голоду.
93
Люди, наверное, с ума сходят от скуки, не так ли?
94
Тем лучше.
95
Тогда вы мне смешны, милостивый государь.
96
«Этот свинтус Марэн» («Ce cochon de Marin», 1882). Некто Лябарб остается на ночь в доме, где он захотел приволокнуться за одной хорошенькой женщиной, к которой он входит в спальню будто бы за тем, чтобы попросить у нее что-нибудь почитать на ночь:
«Она была в нерешительности, но скоро я раскрыл книгу, которую искал; я ее не назову, но это был лучший из романов и прелестнейший из поэтических опусов, и когда первая страница была перевернута, она позволила мне пробежать остальные, как мне было угодно, и я перелистал столько глав, что наши свечи догорели до конца».
97
Вы не очень-то любезны.
98
Эта фраза выпущена в печатном издании, скорее всего, непреднамеренно.
99
…у меня что-то на шее.
100
Да вы сошли с ума.
101
Здесь и далее идет анахронический обзор событий, пережитых или приведенных повествователем. Так, в последней фразе внимательный читатель романа должен припомнить и перечитать эпизод на стр. 58; но и сверхвнимательному читателю английского подлинника мудрено было бы заметить, что в сочетании «а pale wretch noisily denouncing…» [бледного, жалкого человека, шумно обличающего…] выделенные жирным шрифтом буквы образуют имя другого персонажа — «Пал Речной», что моему переводу не под силу: у меня тут две или три более или менее созвучные части речи, но и они как-то намекают на эту потаенную игру слов.
102
Гибрид из названия английского светского журнала «Татлер» («Сплетник») и слова «prattle» (пустословие).
103
Domremy, деревня, откуда родом Жанна Д'Арк, которой слышались голоса духов, говоривших с нею. Повествователь принимает это слово за русское вместо французского; действительно, в окружении русских слов оно при обычном почерке выглядит как «дотчету»: Doтчету.
104
Состояние безнадежно.
105
«Опасно», по-французски и по-итальянски, т. е. высовываться из окна (стандартное предупреждение в европейских поездах).
106
В «Циферблате» или в «Литературной жизни».
107
Да здравствует народный фронт.
108
Шахматная доска по-немецки и по-французски.
109
Эти два слова — «рыцарь» и «ночь» — звучат по-английски одинаково: найт (буква «к» перед «н» не произносится).
110
Ладно, ладно.
111
Нет, его лечит д-р Гине.
112
Не правда ли?
113
Вариант этой статьи был напечатан по-английски в январской книжке альманаха «Неполные ответы» («Partial Answers», издательство университета Джонс Хопкинс) за этот год и, по-русски (в сокращении), в «Звезде» за апрель.
114
В. Набоков "Слава".И вот, как на колесиках, вкатывается ко мне нектовосковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,и сижу, и решить не могу: человек этоили просто так — разговорчивый прах.Как проситель из наглых, гроза общежитий,как зловещий друг детства, как старший шпион(шепелявым таким шепотком: а скажите,что вы делали там-то?), как сон,как палач, как шпион, как друг детства зловещий,как в балканской новелле влиянье, как их,символистов — но хуже. Есть вещи, вещи,которые... даже... (Акакий Акакиевичлюбил, если помните, "плевелы речи",и он как Наречье, мой гость восковой),и сердце просится, и сердце мечется,и я не могу. А его разговортак и катится острою осыпью под гору,и картавое, кроткое слушать должнои заслушиваться господина бодрого,оттого что без слов и без славы оно.Как пародия совести в драме бездарной,как палач и озноб, и последний рассвет —о волна, поднимись, тишина благодарнаи за эту трехсложную музыку. — Нет,не могу языку заказать эти звуки,ибо гость говорит, и так веско,господа, и так весело, и на гадюкето панама, то шлем, то фуражка, то феска:иллюстрации разных существенных доводов,головные уборы, как мысли вовне;или, может быть, — было бы здорово,если б этим шутник указывал мне,что я страны менял, как фальшивые деньги,торопясь и боясь оглянуться назад,как раздваивающееся привиденье,как свеча меж зеркал, уплывая в закат.Далеко до лугов, где ребенком я плакал,упустив аполлона, и дальше ещедо еловой аллеи с полосками мрака,меж которыми полдень сквозил горячо.Но воздушным мостом мое слово изогнуточерез мир, и чредой спицевидных тенейбез конца по нему прохожу я инкогнитов полыхающий сумрак отчизны моей.Я божком себя вижу, волшебником с птичьейголовой, в изумрудных перчатках, в чулкахиз лазурных чешуй. Прохожу. Перечтитеи остановитесь на этих строках.Обращение к несуществующим: кстати,он не мост, этот шорох, а цепь облаков,и лишенные самой простой благодати(дохожденья до глаз, до локтей, до висков),"твои бедные книги, — сказал он развязно, —безнадежно растают в изгнанье. Увы,эти триста листов беллетристики празднойразлетятся — но у настоящей листвыесть куда упадать, есть земля, есть Россия,есть тропа, вся в лиловой кленовой крови,есть порог, где слоятся тузы золотые,есть канавы — а бедные книги твои,без земли, без тропы, без канав, без порога,опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,как базарный факир, то есть не без подлога,и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,в захолустии русском, при лампе, в пальто,среди гильз папиросных, каких-то опилоки других озаренных неясностей, ктона столе развернет образец твоей прозы,зачитается ею под шум дождевой,набегающий шум заоконной березы,поднимающей книгу на уровень свой?Нет, никто никогда на просторе великомни одной не помянет страницы твоей:ныне дикий пребудет в неведенье диком,друг степей для тебя не забудет степей.В длинном стихотворении "Слава" писателя,так сказать, занимает проблема, гнететмысль о контакте с сознаньем читателя.К сожаленью, и это навек пропадет.Повторяй же за мной, дабы в сладостной язведо конца, до небес доскрестись: никогда,никогда не мелькнет мое имя — иль разве(как в трагических тучах мелькает звезда)в специальном труде, в примечанье к названьюэмигрантского кладбища, и наравнес именами собратьев по правописанью,обстоятельством места навязанных мне.Повторил? А случалось еще, ты пописывалне без блеска на вовсе чужом языке,и припомни особенный привкус анисовыйтех потуг, те метанья в словесной тоске.И виденье: на родине. Мастер. Надменность.Непреклонность. Но тронуть не смеют. Поройперевод иль отрывок. Поклонники. Ценностьевропейская. Дача в Алуште. Герой".
И тогда я смеюсь, и внезапно с перамой любимый слетает анапест,образуя ракеты в ночи, так быстразолотая становится запись.И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,сонных мыслей и умыслов сводня,не затронула самого тайного. Яудивительно счастлив сегодня.Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,а точнее сказать я не вправе.Оттого так смешна мне пустая мечтао читателе, теле и славе.Я без тела разросся, без отзвука жив,и со мной моя тайна всечасно.Что мне тление книг, если даже разрывмежду мной и отчизною — частность.Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,но под звезды я буквы подставили в себе прочитал, чем себя превозмочь,а точнее сказать я не вправе.Не доверясь соблазнам дороги большойили снам, освященным веками,остаюсь я безбожником с вольной душойв этом мире, кишащем богами.Но однажды, пласты разуменья дробя,углубляясь в свое ключевое,я увидел, как в зеркале, мир и себя,и другое, другое, другое.
<Уэльслей (Масс.), 1942>
