Тулепберген Каипбергенов - Зеница ока
Молчание секретаря обкома вдохновило на критику членов бюро. Правда, они не столько критиковали, сколько выражали недоумение поступками и стилем руководства нового директора. «Жаналык» действительно покатился вниз и — самое печальное — тянул за собой весь район. Когда с трибуны, оттуда, сверху, кидают в тебя словами и каждое увесисто, будто булыжник, особенно когда начинают острить, потешаться над тобой и зал, утомленный напряжением разноса, начинает разражаться смехом, когда кажется, что ты тут один торчишь словно мишень для любого слова и взгляда, то хочется сжаться, спрятаться за спинку впереди стоящего кресла, чтобы мимо-мимо-мимо пролетали и укоры и взоры. Но это поначалу. А после хочется вскочить и заорать, заглушить криком весь этот обвал красноречия. Но и это еще не конец. Под конец уже ничего не хочется. Чувствуешь, что не спрячешься и не крикнешь. Чувствуешь, что земля ушла из-под ног и ты висишь в каком-то пустом пространстве и внутри у тебя тоже пустота.
Даулетова впервые в жизни разбирали по косточкам и каждую косточку обсасывали всласть. Впервые в жизни его разбирали при всем честном народе, и он вдруг подумал, что надо писать заявление с просьбой «освободить» от всего: от обязанностей, от должности, от прав и от необходимости выслушивать все эти словеса. Жаксылык никогда не считал себя гордым и заносчивым, но подобные удары даже его отнюдь не больное самолюбие не могло выдержать. «А каково же было Сержанову?! Он-то как это сносил? Вот какой кувырок судьбы. Сперва я Сержанова, теперь они меня. Вот такая диалектика, друг Даулетов».
Повис, повис Даулетов как воздушный шарик, закачался в воздухе, поплыл, и, если бы не вмешательство секретаря обкома, не вернуться бы ему на землю.
— Как объясняет создавшееся положение директор «Жаналыка»?
Мамутов, сидевший рядом с Даулетовым, шепнул:
— Давайте все начистоту!
Хорошо, что шепнул. Спасибо, Мамутов.
— Товарищи! — поднялся Даулетов. — Маленькая заслуга хозяйства, которую отметил товарищ Нажимов, выполнение плана по молоку и бахчевым, тоже выдумана. Это не заслуга наша, а наше преступление.
Все, кто был в зале, подняли головы, чтобы увидеть человека, произнесшего такую невероятную фразу. Не звучало еще в стенах райкома признание директора совхоза в совершенном им преступлении. Конечно, среди директоров не было невинных младенцев, непорочных дев и ангелов божьих, те или иные грешки за каждым водились. Но чтобы вот так о себе с трибуны… Ну, Даулетов! Ну, оригинал!
— Не сдавали мы молоко на молокозавод. Мы — купили его. А овощи продали месяц назад на рынке спекулянтам, деньги же внесли согласно твердым оптовым ценам ларькам «Заготплодоовощ». Вот как мы выполнили половину плана за три дня.
— Даулетов! — прервал директора «Жаналыка» секретарь обкома. — Вы даете себе отчет в том, что говорите?
— Даю!
Вызов, звучавший в ответе, смутил секретаря: не в себе, что ли, Даулетов, или довели человека до такого состояния, что пустился на саморазоблачение? Он решил перекинуть мостик через пропасть, в которую явно метил новый директор «Жаналыка».
— Вы дали указание прибегнуть к нарушению закона?
— Никаких указаний я не давал.
Нажимов почуял неладное с ходом изобличения Даулетова и кинул реплику:
— А как же со сводкой? Под ней стоит ваша подпись.
— Я подписал сводку, еще не зная о жульничестве. Оно раскрылось только вчера. От подписи отказаться не могу. Действительно моя рука. Незнание не оправдывает меня.
Все видели лицо Даулетова, и все же людям хотелось еще лучше разглядеть этого отчаянного директора. А может, свихнувшийся? Нормальный разве понесет такое?
— С урожайностью вас тоже обманули? — перебросил еще одну досточку через пропасть секретарь обкома.
— Нет. Я сам себя обманул, — не пошел по досточке Даулетов. Опять норовил кинуться головой вниз.
— Каким образом?
— Включив скрытые посевы в общую посевную площадь совхоза, я тем самым разделил валовой сбор на почти в полтора раза большее количество гектаров. При плановом урожае в тридцать центнеров хлопка в среднем с каждого из семисот гектаров мы с каждого из тысячи ста гектаров получили где-то около двадцати центнеров.
— Ой-бой! — вздохнул кто-то в зале. Двадцать центнеров — это исходный рубеж для новых земель. Его давным-давно перешли. О нем просто забыли.
— Конечно, я мог бы не включать скрытые посевы в план, как это делалось прежде, мог бы не мальчишкой провинившимся чувствовать себя сегодня, а королем. Но совесть моя и секретаря парткома Мамутова, а также точный экономический расчет не позволили это сделать. Нам советовали хотя бы повременить до следующего года. Вот-де будут составляться новые планы, тогда и… Но и на это согласиться мы не могли. Во-первых, нельзя сначала признать, что махинации допустимы, и потом искоренять их. Не поверят люди, сочтут это новой хитростью нового директора. А во-вторых, в будущем плане существующие «скрытые гектары» станут считать освоением новых земель. Нам могут и не запланировать такого освоения. Теперь же мы откровенно говорим: да, у нас площади больше, чем указано в отчетах, и со следующего года нам нужны законные, легальные фонды, семена, техника, горючее и прочее — в общем, все, что положено.
— А что, земля «Жаналыка» не способна давать больше двадцати центнеров с гектара? — спросил секретарь обкома.
— Почему же? Убежден, что может дать и тридцать три, хотя климат у нас суровый, нехлопковый, как говорят. Для тридцати же требуется более тщательная обработка почвы, полная норма удобрений, рациональные поливы.
— Пытались все это дать земле?
— Пытались, конечно, но обработка сразу исключилась, поскольку пришел я в совхоз в конце мая, когда хлопчатник уже пошел в рост. В полной норме удобрений нам отказали, так как плановые площади, то есть утвержденные раньше, получили удобрение, а скрытые в разнарядку не вошли. Можно было добыть удобрения «левым» способом, но я этой техникой еще не овладел и, наверное, уже не овладею. Воду посевы получили, хотя нам поставили в укор большой перерасход влаги. Ну вода, сами понимаете, достается пока еще не левым способом.
Не только члены бюро, но и секретарь обкома тяжело вздохнул. Преподнес Даулетов острое блюдо. Переперчил. И преподнес, когда изменить уже ничего нельзя, нельзя положение поправить.
— Значит, катастрофа наметилась давно и предотвратить ее было не в ваших силах, Жаксылык Даулетович?
— Давно, — признался Даулетов. — Предотвратить мы пытались. Сами… Как умели…
— А умели?
— Нам казалось.
— В таких вещах самодеятельность неуместна. Два человека, директор и секретарь парткома, пытаются повернуть хозяйство на правильный путь! А люди? Люди-то вас поддержали?
— Нет.
Это было уж слишком. Самые равнодушные, а такие тоже участвуют в заседаниях, и те ужаснулись. Ему, этому Даулетову, головы не жалко. Да за такое «нет» взашей погонят с должности и еще вслед строгача пошлют. Партбилет, между прочим, тоже могут отобрать.
Даулетов почувствовал, как сгущается тишина, и понял, что хватил лишнего. Вернее, сказал не так, не совсем точно. И поправился:
— То есть кое-кто поддерживает… Несколько человек…
— Кто они, эти кое-кто?
— Бригадир-рисовод, хлопкороб, механизатор — председатель группы народного контроля… Шофер…
По залу пролетел легкий смешок.
— Не густо. А остальные?
— Остальные не поддерживают, — упрямо повторил Даулетов и, помолчав, добавил: — Пока…
— Вообще никого не поддерживают?
— Почему же? Поддерживают товарища Сержанова. Даже любят. — И опять добавил: — Пока…
Секретарь обкома улыбнулся. Забавно отвечал Даулетов на вопросы. Слишком уж прямо. И пожалуй, слишком искренне. Подкупающей была искренность и чрезмерной. Так, пожалуй, тоже нельзя. Ведь не на исповеди же, не на свидании и не в обнимку с дружком за дастарханом. Душу надо, конечно, открывать, но не выворачивать же наизнанку на каждом совещании.
— Странный народ жаналыкцы, — объяснил Нажимов. — Непонятный…
— Да нет, понять его можно, — полез в рассуждения Дау-летов. — С Сержановым ему было хорошо, со мной плохо.
Глянул еще раз секретарь обкома на Даулетова, загадочно как-то, не то с осуждением, не то с сочувствием, и сказал:
— Дело как будто ясное. Надо принимать решение…
Бюро райкома партии большинством голосов вынесло строгий выговор директору совхоза Даулетову и секретарю парткома того же хозяйства Мамутову и потребовало от них в кратчайший срок ликвидировать недостатки в руководстве хозяйством.
15
О решении бюро райкома жаналыкцы узнали в тот же день. Подробности, конечно, не дошли до них, но то, что Даулетов и Мамутов схлопотали по строгачу, стало известно сразу. Отнеслись к новости, разумеется, по-разному. Одни обрадовались, даже злорадствовали. Другие оставались равнодушными. Третьи — и их большинство — сочувствовали. И не потому, что успели полюбить Даулетова, и не потому, что во всем соглашались с действиями директора и парторга, а потому, что сочувствие — самое естественное, самое нормальное, самое человеческое отношение к пострадавшим, потерпевшим, наказанным. И естественному нормальному человеку кажется, что наказание слишком уж сурово, особенно если осужден не кто-то посторонний, а знакомый. Но выражать сочувствие им было некогда.
