Феридун Тонкабони - Избранные рассказы
Короче говоря, если бы я остался учителем, я предложил бы детям тему этой радиопередачи для сочинения: «Национальный престиж и его значение». И наверное, самая способная ученица написала бы: «Австрийское мясо, турецкие горох и фасоль, индийский лук, пакистанский картофель, американский рис, итальянское топленое масло, болгарский сыр, голландские куры, датское сливочное масло, иорданские апельсины, африканские бананы, ливанские яблоки, израильские куры и яйца помогают мне поддерживать мой национальный престиж и, опираясь на величие прошлого и потрясающие достижения настоящего, вглядываясь в светлые горизонты будущего, не забывать мой патриотический долг».
Конечно, чтобы поддержать свой авторитет учителя, мне следовало бы со всей солидностью ответить: «Что говорить! Имея собственных попугаев и мартышек, мы все-таки вывозим их из-за границы» — и затем влепить ей здоровенную единицу. Иначе нам двоим бы не поздоровилось. Что поделаешь? Правда, не следует подавлять способности наших цветочков, но когда способностей слишком много, так же как когда слишком много ловкости (и вообще, когда чего-нибудь слишком много, например таланта, но, конечно, не денег), это приводит к слишком ранней смерти. И безусловно, мне совсем не хотелось бы, чтобы моя ученица умерла в ранней юности. Пусть лучше она будет счастливой и благополучно состарится, не ведая нужды и забот.
Диктор вещает о погоде: «…Фронт тепла через Саудовскую Аравию…» Забавно, не правда ли? В наше время все, даже погода, приходит к нам из-за границы: холодная — из Сибири, теплая — из Саудовской Аравии. Даже болезни: чума — из Пакистана, инфлюэнца — из Гонконга, грипп — из Японии, триппер и сифилис — из Америки.
В последнее время, опять же от американцев, мы схватили еще одну болезнь: нам нравится быть «самыми-самыми», иметь все «самое-самое». Вот уже несколько дней мы шипим, как рыба, поджариваемая на сковороде, но сознание, что наша столица — самая жаркая столица в мире, облегчает нашу участь. Я тоже не прочь быть «самым-самым». Даже если я окажусь самым глупым или самым сумасшедшим человеком на земле.
Резкое торможение прерывает мои мысли. Взгляд мой падает на худенькую, тонкокостную, щупленькую девушку, сидящую впереди. Какое-то время я гляжу на нее — и вдруг чувствую непреодолимое желание схватить ее в объятия, стиснуть так, чтобы услышать хруст ее хрупких косточек. В этом желании нет никакой страсти или влечения. Только жестокость, инстинкт хищника. Может, я болен? Стал садистом? (Или, как теперь говорят, мучителем?) Несомненно, болен, но моя болезнь — это мазохизм (или самоистязание), а не садизм. Иначе я бы давно выбросился из этой тесной раскаленной железной клетки.
Но не могу. Я здесь в плену. Подобно узникам фашистских лагерей смерти. Даже не подобно. Я — пленник фашистского лагеря смерти. Нас бросили в крытый грузовик, заперли там и везут в отдаленный лес. Оптимисты считают — на принудительные работы с рассвета до ночи. (По крайней мере дадут талон на жратву.) Пессимисты полагают — на расстрел.
Но ни одно из этих предположений неверно. Все гораздо проще: выхлопная труба грузовика выходит в кузов, и убийственные газы нагнетаются внутрь. Сначала нас терзает кашель, а потом мы задыхаемся, умираем.
Для фашистов наслаждение заставлять людей умирать в страшных муках. Они не дают человеку умереть быстро и спокойно.
Если мне суждено умереть, я хотел бы взорваться как динамит. Или сгореть, как кипа бумаги, пропитанной бензином. А сейчас я, как кусок льда на теплой сковороде, таю по каплям. Или еще хуже — как кусок льда, в масле раскаленной сковороды, с шипением, стонами, вскриками (много шума из ничего) мучительно и больно расплавляющий. Даже обыкновенной быстрой и спокойной смерти пожалели для меня. Медленно-медленно подыхаю в тесной раскаленной железной клетке, в черном, отравленном, вонючем дыму.
Неожиданно прихожу в себя. Мы остановились на красный свет светофора, и какой-то грузовик, выставив свою выхлопную трубу перед открытым окном нашей машины, нагнетает газ внутрь. Наша маленькая клетка оказывается окруженной высокими зелеными бортами — она как бы в большой клетке. Если зеленый цвет обычно символизирует что-то новое, свежее, прохладное, то сейчас от этой зелени исходит адский жар. Мне вспомнился разговор двух людей, сетовавших на свои невзгоды. Они сели в такси на места, где сильно пекло солнце. Один из них, выражавшийся более литературно (кто знает, возможно, он был таким же литератором, как я), простонал: «Ну и везет же нам! Даже в такси достается самое горячее место!» Другой, попроще, зарычал: «Разве это жизнь? Не можешь достать такси — лопаешься от зависти, достанешь такси — лопаешься от жары!» Но вот наконец высокие зеленые стены раздвигаются, и мы находим лазейку.
Когда машина тормозит, раздается протяжный свист. Если водителю вздумается постоянно тормозить, потом отпускать тормоз, то он будет петь как соловей (наш тормоз не из тех новых, которые посвистывают, наш надрывается от несчастий и невзгод, как соловей, попавший в клетку). Но тормоз, поющий как соловей, может вспорхнуть как ласточка. Что же делать тогда?
Может быть, я обезумел? Как было бы хорошо сойти с ума. Но у меня еще хватает разума, чтобы понять, что я не совсем рехнулся. В старые времена говорили: «Зернышко ума дороже целой деревни». Сейчас следовало бы сказать: «Зернышко безумия дороже города новостроек».
А может быть, вместо одного зернышка во мне целый пуд безумия? Но в этом пуде есть рациональное зерно, которое портит все дело. Мое несчастье в этом: как тля в том пуде безумия, оно разъедает его, превращая в разум.
Тесная раскаленная железная клетка набирает высоту, поднимаясь по уродливому раскаленному мосту, достигает вершины его горба и останавливается среди сотен таких же клеток, терпеливо или нетерпеливо ожидающих своей очереди, чтобы подняться или спуститься.
Теперь, когда опаляющее дыхание раскаленного железа сжигает наши тела, мне еще больше хочется вырваться наружу и с верхушки моста, наклонившись вниз, плюнуть на головы тех, кто, как улитки, проползает под мостом, и заорать: «Эй, вы, ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки! Давайте, ради дьявола, проживите хотя бы один день мужественно и по-человечески, а потом умрите мужественно и по-человечески!»
Но разве я смогу? Разве у меня хватит смелости? Даже при мысли об этом я вздрагиваю. Сводит позвоночник. Разве я, несчастный, не такое же убожество, как все эти ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки?
Не знаю, сколько секунд, или минут, или часов, или дней, или месяцев, или лет, или веков прошло с тех пор, как мы остановились, но вот наконец, со скоростью улитки, мы двинулись дальше. (Еще один из глупых мудрых афоризмов: для истории век подобен секунде! Эта пресловутая история только моргнет — а миллионы прекрасных людей успеют за это время сгнить в могилах!)
От смрада и жары я простудился. Из носа течет. Если пойти к врачам, к современным лекаришкам, они, конечно, определят аллергию. В древности говорили: «Осла знобит». Бедняга осел. Неважно, что его знобит, важно поставить градусник. Наверное, градусник должен быть небьющимся, а то из-за ослиного нрава градусник пострадает. Или градусник надо вставить ему не в рот, а под хвост. Если в обществе охраны животных будут возражать, следует ответить: «Матушка (ведь у женщин душа тоньше и они больше любят животных)! Эти неприятности ты сама часто доставляешь человеческим детям, что же говорить об осле?»
Мой ослиный недуг заставляет меня поднять руку, чтобы высморкаться. Мерзкий запах керосина ударяет в нос — руки пропахли им. Деньги тоже пропахли. Дай бог, чтобы пища по крайней мере не пропиталась этим зловонием. Как раз сегодня утром керосинщик привозил керосин. Это было до того, как я приготовил с собой еду, или после? Если после, то еда наверняка тоже пропахла керосином. Покупать керосин в летнюю жару нелепо. Но не более нелепо, чем что-либо другое. Наш старик — продавец керосина — удивительный человек. Говорят, он подмешивает в керосин воду. Что остается бедняге? Он ведь платит за керосин два с половиной риала за литр, а продает за три. Выгадывает с каждого литра только десять шаи[95]. (Кстати, у вас есть монеты в десять шаи? Коллекционеры покупают их охотно. Между нами говоря, вы давно видели эти монеты?)
Что за чушь ты несешь? Керосинщику достается только десять шаи! А ты бы хотел, чтобы десять миллиардов долларов? Он же продает дешевую жидкость с мерзким запахом, а не «Скайхоки», «Блаккаты», АВАКСы[96]. К черту эти нелепые рассуждения! Дался тебе этот запах! Все равно никакое пальмовое или оливковое мыло не смоет его с рук городских жителей. Если уж говорить правду, это — запах рук всех горожан. У всего города, и у тебя тоже, деньги, руки, еда — все пропиталось этим отвратительным запахом. О, хоть бы эти проклятые нефтяные скважины истощились, и мы бы, успокоившись, без суеты задумались о том, кто мы такие и на что еще способны.
