Юрий Рытхеу - Айвангу
Гальгана была в новом платье и в новых торбасах, расшитых бисером, цветными суконными лоскутками и кусочками кожи.
Многие гости пришли с бубнами. Даже те, которые уверяли в свое время, что уничтожили все шаманские принадлежности, явились, держа в руках желтые круги.
Пекарь Пашков в черном костюме и при галстуке, в новых белых бурках производил на гостей неотразимое впечатление. Рыпэль оглядел его с ног до головы и сказал:
– Ты похож на капиталиста из кино.
– Ты мне брось! – погрозил ему пальцем пекарь.
Все поздравляли пекаря, и многие целовали его. Особенно русские. Те даже по три раза. Айвангу знал, что это такой русский обычай – целоваться три раза. Когда полковник Горохов провожал его из госпиталя, тот тоже трижды его облобызал.
…Прощай, папанинская льдина,
Полярный мрак, полярный свет…
Иголка запрыгала на пластинке, Айвангу подтолкнул ее, и певец закончил песню бодро:
Смирил стихию человек!
В комнате становилось все оживленнее. Тэпкэнцы впервые были на русском домашнем празднике, да еще на таком значительном, как свадьба, поэтому поначалу вели себя скованно, каждый сидел на месте, куда его посадил Пашков. Зато они не сдерживали своих языков и громко переговаривались.
– Глядите, сколько еды выставил пекарь!
– Славно попьем…
– И моржатина есть и оленье мясо.
Рэнто вполголоса заметил:
– Жирного нынче нет. Олени на зиму похудели. Вот если бы Пашков женился осенью…
Оленевод-певец заметно постарел. Он сгорбился, в усах пробивалась яркая седина. Он редко теперь появлялся на побережье. Айвангу знал почему. В последние дни шли упорные разговоры об объединении приморских и оленеводческих колхозов в единые хозяйства, поэтому Рэнто старался держаться подальше от моря.
– Пастбища истощились, – так объяснял он свое редкое появление в Тэпкэне.
Иногда мимо Тэпкэна провозили стариков-оленеводов, печальных, седых и больных, в сопровождении милиционеров.
– Раскулаченные, – говорили в селе.
Одним из последних пришел Громук с женой. Он был важный гость, и его посадили по правую руку от Сэйвытэгина, рядом с новым директором школы.
– Прошу за стол, – сказал Пашков и сделал широкий жест. – Наливайте, дорогие гости, наливайте.
Рыпэль понес было ко рту стакан, но Мынор поймал его за руку.
– Еще рано…
Рыпэль послушно отставил стакан.
– За жениха и невесту! – воскликнул директор школы и опрокинул в рот стакан с разведенным спиртом. Все выпили, крякнули и потянулись к закуске.
– Горько! – вдруг закричал Громук.
– Горь-ко! – взвизгнула Тамара Борисовна.
Поднялся переполох. Мынор вскочил и крикнул:
– Дайте ему воды!
– Отравился! – раздался женский вскрик.
Гости немедленно оставили стаканы. Кто-то стал плеваться.
Рыпэль понюхал стакан и пожал плечами.
– Чего он кричит? Спирт как спирт. Будто никогда не пил.
Пекарь, не ожидавший такого, поначалу растерялся:
– Товарищи! Друзья! Гости! Успокойтесь! Это недоразумение! Понимаете, есть у нас, у русских, такой обычай. На свадьбе полагается кричать: горько! Тогда жених и невеста целуются, чтобы гостям было сладко пить и есть.
– Тише! – поднялся с места Кавье. – Перестаньте! Это такой обычай. Так полагается.
Потом наклонился к пекарю и с упреком сказал:
– Надо было заранее предупредить, подготовить людей. Все же это мероприятие, хоть и личное.
Понемногу гости успокоились, кто-то притронулся к закуске, за ним потянулись другие. Пашков попросил налить по второй.
– Друзья, – сказал он, – по нашему русскому обычаю я поцелую свою жену Гальгану. Должен я вам объявить, что звать я ее буду русским именем Глаша.
– Хорошее имя! – воскликнул захмелевший Рыпэль. Пашков поставил стакан и повернулся к Гальгане. Он бережно взял двумя большими белыми ладонями ее лицо и поцеловал в губы. Тишина стояла в комнате. Кто-то шумно вздохнул, кто-то всхлипнул – это была Тамара Борисовна.
Вдруг все заговорили разом. К Пашкову и Гальгане тянулись стаканы, рюмки, эмалированные и обыкновенные кружки. Каждый хотел чокнуться с новобрачными, но еще больше было желающих что-то сказать, произнести тост.
Рыпэль поднялся на ноги:
– Я хочу сказать… Эй, не шумите, какой же это праздник без речей? Демонстрации нет, митинга нет, флагов нет… Уж речи-то мы можем сказать, а? – Он наклонился к Кавье.
– Ладно, говори, – махнул рукой Кавье.
– Товарищи! – посерьезневшим голосом начал Рыпэль. – Мы живем в замечательное время, в самое лучшее время! Фашистов победили! Теперь можем спокойно работать. Военного налога нет, не надо носить песцов в фонд обороны. Вы слышали? Бензин прибавили и новые японские винтовки «арисаки» привезли… Вы думаете, выдал бы в военное время Громук спирт в таком количестве? Никогда! Посмотрите на него! Нет, не на пекаря, а на Громука. С тех пор, как он стал выращивать свиней, этих грязных животных, пожирающих даже каменный уголь…
Мынор не выдержал, дернул за рукав оратора и сказал:
– Надо говорить о Пашкове – ведь женится-то он, а не Громук.
– Не трогай мою кухлянку! – огрызнулся Рыпэль. – Пусть я буду говорить о пекаре. Он лучший из русских, которых я когда-либо видел! Да-да! Всякие там важные портфеленосители не чета ему…
Чукчи внимательно слушали Рыпэля. Они привыкли – если уж какой праздник, значит речи подлиннее и обо всем понемногу. У Рыпэля было еще и то преимущество, что он говорил о вещах близких и понятных тэпкэнцам и ни словом не заикнулся о речи Черчилля в Фултоне, о космополитизме, не стал клясться в том, что он кому-то предан.
Русские гости сначала смотрели на него как на забаву, но, когда старик пошел перебирать всех, они зашумели, заволновались, и директор вдруг закричал:
– Браво, старик, ура!
Все закричали «ура», Мынор дернул Рыпэля за полу кухлянки и усадил обратно за стол.
Громук быстро сунул ему в руку стакан со спиртом. Рыпэль выпил, зажмурился и громко дохнул, улыбнувшись с закрытыми глазами.
– Давайте будем петь и плясать! – предложил Пашков. – Довольно речей!
– Правильно! – поддержали его.
Рэнто взял бубен из моржового желудка, смочил водой и нежно коснулся его палочкой. Бубен отозвался приглушенным рокотанием. Рэнто ударил резко, вырвав и тут же погасив звук: будто волна хлестнула в скалу и сразу откатилась обратно, шипя на мокрой блестящей гальке.
Рэнто пел о тундровом ветре, который зимой строгает сугробы, ровняет снежную поверхность и несет мелодии от моря к горам, от севера к югу.
Услышал я эту новость от ветра многоголосого,Который пришел и сказал мне: дочь чукчейВыходит замуж за сына русских пекарей,Кто из мучной пыли волшебством своим делает хлеб,Вкусный, сладкий, соперник всей другой пищи…
Айвангу слушал и думал, что старик немного отклоняется от истины: он сам видел и слышал, как Пашков говорил Рэнто о свадьбе, приглашая его.
Женщины, помогавшие готовить Гальгане угощение, внесли на длинных кэмэны – деревянных блюдах – вареное и жареное мясо. Спирт кончился, и в ход пошла брага, приготовленная пекарем в огромном количестве. Пили ее большими кружками и ковшами.
Захмелевшие гости все громче разговаривали. Кто-то хотел петь. Рыпэль потребовал, чтобы Пашков и Гальгана поцеловались, но забыл слово, с помощью которого это делается.
– Невкусно! Кисло! Противно! – кричал он, стараясь особенно пристально смотреть на жениха и невесту.
Пашков в замешательстве пытался его усадить и уговаривал:
– Это вам кажется. Видите, все едят и пьют и хвалят. Вот вам ковшик браги… Ну, что?
– Отвратительно! Да поцелуйтесь!
Пашков послушно обнял Гальгану и поцеловал ее.
– О чем я вас и прошу, – удовлетворенно произнес Рыпэль и свалился рядом.
– Товарищи! – закричал вдруг Громук. – Товарищи! Вы едите свинину! Это зверь – не чета вашему моржу.
– Кто оскорбил моржа? – вдруг заговорил отяжелевший от спирта и браги Сэйвытэгин.
Все насторожились. Председатель колхоза был самым молчаливым человеком в Тэпкэне и даже на собраниях и совещаниях, когда был простор для речей, помалкивал либо говорил очень коротко. Некоторые тэпкэнские колхозники не очень были этим довольны, глядя, как председатель соседнего колхоза Тамчын на районном совещании говорил без умолку целый час. А уж с районными работниками никакого сравнения не могло быть.
– Я сказал, что свинья лучше моржа, – храбро повторил Громук.
– Только лишенный разума, только человек, наполненный злом до краев, мог сказать такое, – сказал Сэйвытэгин.
Громук попытался что-то возразить, но Сэйвытэгин предостерегающе поднял руку, простер огромную ладонь над головой заведующего торговой базой, и тот притих, поднял плечи.
