Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Старый художник развеял опасения друга. Он хорошо знает свой Мадрид. Жизнь за кулисами мира, проявляющая себя на страницах газет и журналов, не представляет для него никакой тайны. Реновалес произнесет речь, и не менее блестящую, чем некоторые из академиков.

Поэтому как-то пополудни Котонер привел в мастерскую некоего Исидро Мальтрана, приземистого и несимпатичного человека с огромной головой и дерзким выражением лица, который сначала произвел на Реновалеса самое неприятное впечатление. Лацканы его достаточно приличного пальто были посыпаны пеплом от сигареты, а воротник — перхотью с головы. Художник почувствовал, что от гостя пахнет водочным перегаром. Сначала Мальтрана заговорил высокопарно и называл Реновалеса «маэстро», но вскоре уже фамильярно обращался к нему по фамилии. Он ходил по студии, как у себя дома, будто бывал здесь ежедневно, и не обращал внимания на прекрасные статуи и декоративные украшения.

Он готов взяться за написание речи. Это его профессия. Академические сессии и заказ депутатов конгресса — для него главный источник доходов. Понятно, что маэстро не обойдется без его помощи. Он только художник!..

И славный Реновалес кивнул в ответ — этот наглый Мальтрана начал ему даже нравиться. Если бы речь шла о том, чтобы нарисовать для этого торжества картину, он бы знал, что делать. Но речь!..

— Хорошо, вы получите речь, — сказал Мальтрана. — Это для меня нетрудно: я знаю, что писать. Поговорим о здоровых традициях: пожурим неопытную молодежь за всякие выходки и неоправданные эксперименты, которые двадцать лет назад, когда вы сами начинали, казались вам имеющими смысл, а теперь — преждевременными... Вы же, полагаю, захотите дать нагоняй модернизму?

Реновалес улыбнулся. Ему понравилась откровенность, с которой этот молодой пройдоха говорил о его будущей речи, и он со значением повел рукой туда-сюда. Конечно! Но чтобы не очень... Лучше всего — это золотая середина.

— Понятно, Реновалес. Польстить старым и не поссориться с молодежью. Вы все-таки настоящий маэстро, сразу видно. Будете довольны своей речью.

Как только Реновалес собрался заговорить о вознаграждении, как гость сам с непринужденностью делового человека объявил цену. Это будет стоить две тысячи реалов; он уже говорил Котонеру. Тариф невысокий, он берет по нему только с людей, которых очень уважает.

— Надо как-то жить, Реновалес... У меня ребенок.

На этих словах голос его стал серьезным, а нехорошее циничное лицо, осветившееся заботливой родительской любовью, даже приобрело благородное выражение.

— У меня ребенок, милый маэстро, ради которого я ничем не гнушаюсь. Если придется, то буду даже красть. Ребенок — единственное, что я имею в этом мире. Его бедная мать умерла в больнице... Я мечтал чего-то добиться в жизни, но малыш не позволяет думать о глупостях. Когда приходится выбирать между надеждой стать знаменитым и уверенностью заработать на хлеб... я зарабатываю на хлеб.

Но этот человечек расчувствовался лишь на мгновение, и на его лице снова появилось дерзкое выражение торговца, который пробивается сквозь жизнь, закованный в панцирь цинизма, во всем отчаявшись и оценивая наличными каждый свой поступок. Итак, о цене договорились: деньги он получит, когда принесет готовую речь.

— Вы, конечно, захотите опубликовать ее, — сказал Мальтрана, прежде чем уйти, — и тогда я вычитаю верстку без дополнительной оплаты. Это только для вас, потому что я истинный поклонник вашего таланта.

Несколько недель Реновалес был озабочен лишь церемонией своего вступления в академию, так как это должно было стать важным событием в его жизни. Графиня тоже очень интересовалась приготовлениями. Она позаботится, чтобы все было торжественно и изысканно, как на сессиях Французской Академии, описанных в газетах и романах. Будут присутствовать все ее подруги. Великий художник прочитает речь под доброжелательными взглядами публики, под шелест вееров и заинтересованный шепот. Он будет иметь грандиозный успех, и многие художники, которые стремятся пробиться в высший свет, сойдут с ума от зависти.

За несколько дней до торжественной церемонии Котонер принес другу небольшой сверток. Это была его речь, напечатанная красивым шрифтом — и уже оплаченная. Движимый инстинктом актера, который хочет произвести на сцене наилучшее впечатление, Реновалес полдня размашистым шагом ходил по всем трем мастерским и громко читал речь; в одной руке он держал тетради, а второй энергично размахивал после каждой фразы. А ведь знает свое дело этот наглый юнец Мальтрана! Его произведение поразило воображение простодушного художника, который что-то понимал только в живописи: один за другим шли блестящие и звонкие, будто звуки трубы, фразы, щедро начиненные именами — множеством имен; восхваления в риторическом тремоло[28]; исторический экскурс — такой полный, такой завершенный, словно от начала мира человечество жило только мыслями о речи Реновалеса, упорядочивая свои деяния так, чтобы потом он мог объединить их в стройную систему.

Художник просто дрожал от возбуждения, повторяя ряд славных греческих имен, многие из которых «звучали» просто прекрасно, хотя он толком и не знал, были ли то великие скульпторы или поэты-трагики. Натолкнувшись дальше на имена Данте и Шекспира, Реновалес сразу почувствовал себя увереннее. С этими он знаком куда ближе; знает, что они ничего не рисовали, но их обязательно нужно упомянуть в любой солидной речи. Ну, а когда прочитал строки, где говорилось о современном искусстве, то почувствовал под собой твердую почву и улыбнулся почти снисходительно. Тот выскочка Мальтрана не очень-то разбирается в этом деле — и оценки его поверхностные. Но пишет просто прекрасно, и он, Реновалес, все равно не смог бы выразиться лучше...

Художник читал и читал вслух свою речь, пока не выучил несколько абзацев наизусть. А еще он хотел научиться правильно произносить трудные имена; за соответствующими разъяснениями обращался к друзьям, которых считал интеллектуалами.

— Я хочу произвести хорошее впечатление, — откровенно признавался он. — Я, конечно, только художник, но все равно не хочу выставлять себя на посмешище.

В день приема он позавтракал намного раньше обычного. Едва коснулся еды; академическая церемония, которой он до сих пор никогда не видел, вызвала у него определенное беспокойство. К этой тревоге примешивались еще и хлопоты, которые он всегда имел, когда куда-то выбирался и надо было позаботиться о своем внешнем виде.

За долгие годы супружеской жизни он привык не беспокоиться мелкими повседневными потребностями. Если ему приходилось идти куда-то в праздничном, парадном виде, его наряжали жена или дочь. Хосефина пристально следила за порядком в доме и освобождала мужа от будничных забот, даже и тогда, когда между ними воцарилась глубокая вражда и они почти перестали разговаривать.

Котонера как раз не было; слуга понес графине приглашения, которые она попросила в последний момент для нескольких своих подруг. Реновалес решил одеваться сам. В два часа должны появиться зять и дочь. Лопес де Coca непременно хотел подвезти тестя в академию на автомобиле, видимо, надеясь, что таким образом и на него упадет луч официальной славы, которой должны почтить художника.

Наконец Реновалес управился с мелкими трудностями, донимавшими его с непривычки, и оделся. Движения его были неуклюжи, как у ребенка, который одевается без помощи матери. Уже одевшись во фрак и завязав галстук, он довольно посмотрел на себя в зеркало и облегченно вздохнул. Наконец!.. Осталось надеть ордена и перевязь. Где же их искать, эти почетные игрушки?.. После свадьбы Милито он ни разу их не надевал; бедная покойница держала все его награды и знаки отличия при себе. Как он их теперь найдет? Реновалес подумал, что время, пожалуй, позднее, вот-вот появятся дочь с зятем, а он до сих пор не готов, и торопливо начал искать свои награды, бегая из комнаты в комнату, запыхавшись и ругаясь от нетерпения; искал наугад, с растерянностью человека, который ничего не помнит. Зашел в комнату, которая служила жене гардеробной. Возможно, его побрякушки лежат где-то здесь. Резко и нервно он открывал двери больших шкафов, стоявших под всеми стенами... Одежда, одежда и одежда...

К смолистому запаху древесины, напоминающему о великой лесной тишине, добавлялись какие-то тонкие и таинственные ароматы: запахи лет, мертвой красоты, угасших воспоминаний — похожее чувство охватывает человека, когда она нюхает засушенные цветы. Эти ароматы струились от развешанной в шкафах одежды от множества костюмов и платьев — белых, черных, розовых, синих, темно- и светло-серых, — от пожелтевших кружев, сохранивших едва различимые ароматы женского тела, которого когда-то касались. Вся жизнь покойной была связана с какими-то вещами в этих шкафах. Бережно и почти суеверно берегла она здесь все наряды, которые когда-либо имела.