Айрис Мердок - Дикая роза
Через два-три дня после того, как блестящая идея Милдред была воплощена в жизнь, она стала казаться уже не столь вдохновенной, и Феликс наперекор своим надеждам ощутил легкую нервную меланхолию. Погода изменилась, похолодало. Сад мок под дождем, в окна заглядывал невеселый желтоватый свет. В доме уже днем зажигали лампы, в библиотеке топился камин, а Миранда зябла и требовала пледов. Энн каждый день гоняла «воксхолл» взад-вперед по лужам, сквозь проливные дожди. Она сидела с Мирандой в библиотеке, иногда в обществе Феликса, иногда без него. Она казалась как никогда поглощенной своей дочерью, и у Феликса, даже когда он потом оставался вдвоем с Энн, было беспокойное ощущение, что этот таинственный бесенок за ним надзирает. Энн хандрила и нервничала; однако он усматривал достаточное поощрение в её немых взглядах, в пожатиях руки и в том, что она в своей беспомощности все чаще обращалась к нему по всяким практическим вопросам.
Милдред тоже не на шутку захандрила. Предложив оставить Миранду у себя, она сочла свою миссию выполненной, а все заботы о девочке, заведомо ей несимпатичной, возложила на Феликса. Казалось, она вдруг перестала надеяться и согласилась постареть. Она и впрямь постарела, выглядела более слабой, менее жадной до жизни. Вести о Хью, притом какие-то скучные, доходили только через Энн; все его время без остатка было занято делами в Лондоне, и, хоть он был явно огорчен происшествием с внучкой, выразилось это лишь в том, что он заказал для неё у Хэчерда полный комплект романов Джейн Остин — современное издание в кожаных переплетах. У Милдред словно бы не осталось энергии даже на то, чтобы интересоваться успехами Феликса, и разговаривали они теперь мало. Она с увлечением послала его в бой, но следить за дальнейшими перипетиями отказалась. У неё словно пропал всякий интерес к тому, что с ним будет, и она, после стольких поощрений и напутствий, предоставила ему выкарабкиваться своими силами. Она устранилась, и ему недоставало её.
И Хамфри хандрил. Феликсу всегда, ещё с тех пор, как его сестра вышла замуж, было трудно поверить в Хамфри. Зять казался ему загадочным человеком, в чем-то ничтожным, в чем-то слишком уж замечательным. Какая-то черта в Хамфри восхищала его, не поддаваясь определению, — возможно, храбрость или роднящее его с художником презрение к условностям. Особенно он поразил Феликса в пору своей катастрофы, которую пережил так иронически-спокойно, точно поистине был выше превратностей судьбы. Но в то же время Феликс считал его ничтожеством. Объяснялось это отчасти тем, что он не мог поверить в однополую любовь. Сколько раз Милдред, защищая мужа, к которому была до странности глубоко привязана, внушала ему, насколько это серьезно, и в то, что Хамфри способен страдать, Феликс верил, даже видел это. Но он не мог усмотреть в эксцентрических дружбах Хамфри никакой связи с человеческим сердцем, и внутри его образа Феликсу чудилась холодная пустота.
Что Хамфри страдает — это было сейчас очевидно, и Феликс на слово верил Милдред, что причиной тому Пенн, хотя воображение его в тех редких случаях, когда у него выдавалось время заняться невзгодами Хамфри, отказывалось как-либо реагировать на эту нелепую идею. Пока Миранда жила в Сетон-Блейзе, Хамфри несколько раз наведался в Грэйхеллок и всякий раз возвращался как в воду опущенный. Он и Милдред словно заключили некий тайный союз, в котором Феликсу не было места. Они часто, почти как влюбленные, держались за руки и вели беседы, которые с приходом Феликса разом обрывались. О чем они совещаются, какие темы обсуждают — об этом он не имел представления. В конце концов Хамфри отбыл в Лондон, а Милдред хмуро уединилась в своей комнате.
Миранда после первых дней, проведенных в лихорадочном возбуждении, пополнила собой этот мрачный ансамбль. Она ничего не читала, кроме газет, а о присланных от Хью романах Джейн Остин сказала только, какие у них приятные переплеты, и отложила в сторону. Часами она лежала на диване, кутаясь в плед, глядя на дождь и утешаясь то пирожком, то конфетой. Кто-нибудь, обычно Феликс, должен был занимать её разговорами. Ему казалось, что в ней кроется какая-то непонятная болезнь, и, посоветовавшись с Энн, он ещё раз пригласил врача. Энн подумала, не заболевает ли Миранда краснухой, но врач не обнаружил никаких симптомов, опять упомянул о шоке и бодро распростился, согласившись выпить на дорогу бокал хереса.
Разговаривать с Мирандой было трудно, но Феликс не отступался. Он не привык иметь дело с детьми и порой, прислушиваясь к себе, находил взятый им тон веселого дядюшки до противности фальшивым. Он и не надеялся, что производит хорошее впечатление, и отношения их оставались натянутыми. В то же время его не покидало чувство, что она предъявляет к нему какие-то непосильные требования. Он все ещё не знал в точности, сколько ей лет, и не решался признаться Энн в столь позорном невежестве. Но и теперь, уже решив, что вся эта затея была прискорбной ошибкой, он считал своим долгом поближе познакомиться с девочкой. На беду, очень уж много было запретных тем — хотя бы все, что касалось её отца и матери. Оставались, насколько представлял себе Феликс, книги, школа, животные, природа и те немногие общие знакомые, которых можно было упоминать безнаказанно. Эти темы он скоро исчерпал и поневоле начал сначала, тщетно пытаясь заинтересовать Миранду сокровищами библиотеки, состоявшими преимущественно из исторических трудов, которые принадлежали ещё его отцу, тоже военному. Впрочем, он не очень надеялся, что Миранду, оставившую без внимания «Гордость и предубеждение»,[27] особенно увлечет «Возвышение Голландской республики» Мотли.[28]
В отчаянии Феликс решил, что какое-то чтение он все же должен ей раздобыть, хотя бы для того, чтобы дать себе передышку, и с этой целью отправился однажды в Кентербери. Но в книжных лавках ничто его не вдохновило. Наконец он купил в киоске целую кипу всевозможных журналов в надежде, что девочка хоть ненадолго ими займется. Тут его осенила ещё одна счастливая мысль. Нужно купить ей куклу. Сколько бы Миранде ни было лет, играть в куклы она еще, безусловно, любила, и по её заказу ей было доставлено из Грэйхеллока изрядное количество её «маленьких принцев». Разумеется, для такой разборчивой девицы кукла требовалась не простая, и Феликс даже подумал, не съездить ли в Лондон к «Харродз».[29] Но в первом же магазинчике в Кентербери ему попалась оригинальная вещица, очень, на его взгляд, подходящая. Это была мягкая кукла в парадном гвардейском мундире, при сабле и в весьма убедительной медвежьей шапке. Феликс был доволен. Если он неспособен развлечь Миранду беседой, то хоть доставит ей удовольствие. Ведь он как-никак добивается её благосклонности, а в таких случаях полагается делать подарки. Ибо Феликс всегда помнил о том, какое влияние враждебно настроенная Миранда могла оказать на его сватовство.
Утром было пасмурно и ветрено, когда же он вернулся в Сетон-Блейз, снова шел дождь. Энн приезжала без него, но они условились по телефону, что вечером он у неё побывает. Он надеялся, что его заботы о Миранде её порадуют. С куклой, засунутой в карман плаща, он вошел в библиотеку.
Зажженные лампы и огонь в камине придавали комнате зимний вид, не вязавшийся с желто-зеленым светом в окне и пышной зеленью мокрого сада. Дождь порывами проносился над лужайкой и хлестал в стекла. Феликс поеживался: ныло плечо — может быть, от ревматизма, а может, от ушиба, полученного, когда он, бросившись ловить Миранду, столкнулся с Пенном.
Миранда, как всегда, полулежала на диване без всякого дела. Спину её подпирали подушки, ноги были накрыты пледом. Перед тем она, видно, вся извертелась, так что несколько кукол провалилось глубоко между ней и спинкой дивана. Их недовольные лица выглядывали из-за пледа.
— Слава богу, хоть кто-то наконец пришел, — сказала Миранда, — а то мне было так скучно.
«Кто-то пришел», а не «вы пришли», подумал Феликс уныло. Но он порадовался, что привез ей куклу.
— Выпейте со мной чаю, — предложила Миранда, указывая на столик. — Я нарочно попросила подать лишнюю чашку на случай, если кто-нибудь явится.
— Спасибо, не хочется. А ты пей — не стесняйся.
— Я уже давным-давно напилась, — сказала она и раздраженно откатила столик.
Феликс взял стул и подсел к ней, ощущая обычную связанность, словно прилипшую к лицу притворно-веселую маску.
— Ну, как мы сегодня?
— Ужасно.
Феликс засмеялся:
— Так-таки ужасно?
Ему стало не по себе от её по-детски пытливого взгляда. Она откинулась на подушки, томная, бледная, но щеки её чуть румянились, и Феликс опять подумал о краснухе. Надо бы смерить ей температуру, но всякое мало-мальски конкретное проявление заботливости отпугивало его как нечто непристойное. И сейчас близость её ещё почти детского тела, слабого и белого, как беспомощная личинка, вызывала чувство брезгливости, чуть не отвращения. Ее клетчатое платье с аккуратным белым воротничком было совсем девчоночье, а лицо не детское; и не женское это лицо, скорее бесстрастный, невинно-жестокий лик какого-то мифологического существа, маленькой лесной полубогини. Нет, подумал он, никогда мне её не завоевать.
