Жан Жене - Дневник вора

Роже решительно вошел в балаган. Мы решили, что он заблудится среди зеркал. Мы наблюдали за его резкими неторопливыми пируэтами, уверенными движениями, опущенными глазами: он ориентировался по земле, не столь коварной, как зеркала. Ведомый своей уверенностью, он добрался до Стилитано. Мы видели, как его губы зашевелились. Стилитано поднялся, мало-помалу обретая прежний апломб, и они вышли даже с каким-то триумфом. Раскованные, веселые, они продолжали гулянье, не заметив меня, и я вернулся домой один. Не воспоминание ли об унижении Стилитано приводило меня в такое волнение? Я знал, что он может удерживать в себе дым сигареты, и по мере ее угасания лишь мерцающий огонек будет свидетельством, что она все еще жива. При каждой затяжке его лицо озарялось. Мои пальцы, едва касающиеся его тела, чувствовали его нарастающее возбуждение.

— А это тебе нравится?

Я промолчал. Что я мог сказать? Он знал, что моя удаль только что произвела выстрел наугад. Он вынул левую руку из кармана и, обхватив меня за плечи, прижал к себе, а сигарета тем временем преграждала путь к его рту, оберегая от поцелуя. Послышались чьи-то шаги. Я выпалил скороговоркой:

— Я люблю тебя.

Мы оторвались друг от друга. Когда мы расстались у двери его отеля, было ясно, что я предоставлю ему все сведения об Армане.

Я вернулся домой и лег в постель. Я так и не научился ненавидеть своих любовников, даже когда они ненавидели или предавали меня. Перегородка отделяла меня от Армана, который спал с Робером, и я страдал от того, что другой занял мое место или что я оставался с ними и чувствовал себя одним из них; я завидовал им, но не испытывал ненависти. Мне кажется, что в тот вечер, сняв свой ремень, Арман не хлопал им, как бичом. Должно быть, Арман видел глубокую мужественную печаль Робера и, безусловно, выразительными жестами приказал ему подчиниться его желанию. Я еще больше убедился в силе Армана, проистекавшей из несчастья и мерзости. Его бумажные кружева были сделаны из того же зыбкого теста, несовместимого с вашей моралью, как и фокусы нищих. В них таился подвох, они были фальшивы, как фальшивые язвы, культи и слепота.

Эта книга не стремится стать произведением искусства, продолжающим одинокий путь в небесах, предметом, оторванным от автора и людей. Я мог бы описать свою минувшую жизнь в другом стиле, иными словами. Я придал ей характер героического эпоса в силу присущего мне лиризма. Желание быть последовательным вменяет мне в обязанность продолжать свою авантюру, не меняя стиля данного повествования. Оно поможет мне уточнить ориентиры, которые предъявляет мне прошлое; много раз я неловко вскрывал гнойники нищеты и преступление, которое было наказано. К ним-то я и буду тянуться. Не с явным желанием их потрогать, подобно святым католической церкви, а неторопливо, не пытаясь уклониться от тягот и мерзостей, сопутствующих этому жесту.

Ясно ли я выражаюсь? Дело не в том, чтобы распространить философию страдания, а наоборот. Каторга — пусть так именуется часть света или души, к которой я направляюсь, — доставит мне больше радостей, чем все ваши почести и празднества. И все-таки именно к ним я стремлюсь. Я жажду вашего признания и ваших лавров.

Мое героическое сказание, ставшее Книгой моего Бытия, содержит — или должно содержать — заповеди, которые я не осмелюсь нарушить: если я того стою, оно без труда наградит меня гнусной славой, ибо на что же еще мне уповать? И не логично ли с точки зрения более расхожей морали, чтобы эта книга привела мое тело, заманила меня в тюрьму — не в соответствии с вашим законом, а в силу неизбежности, которую я в нее вложил и которая, как я и хотел, превращает меня в свидетеля, подопытного кролика и веское доказательство ее добродетели и моей ответственности?

Я хочу говорить о радостях каторги. Жизнь в окружении раздраженных самцов для меня несравненное счастье. Однако я лишь вскользь упоминаю о ней, поскольку другие явления и ситуации (армия, спорт и т. д.) не уступают ей в этом счастье. Второй том моего «Дневника» будет называться «Дело о нравах». Я намереваюсь передать, описать, истолковать в нем прелести личной каторги, те, что я открываю в себе, миновав участок души, который я окрестил Испанией.

Примечания

1

Мое волнение — свидетельство перехода от первых ко вторым. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. автора.)

2

Я говорю об идеальном каторжнике, том, кто сочетает в себе все качества осужденного.

3

После ее отмены я чувствую себя таким обездоленным, что втайне от всех сочиняю про себя, для себя одного, новую каторгу, еще более жуткую, чем в Гвиане. Я добавляю, что центральные тюрьмы находятся как бы в тени. Каторга жарится на солнцепеке. Все происходит на невыносимом свету, и я не могу удержаться от того, чтобы не выбрать его в качестве символа ясности.

4

Он говорит: «Я отвернул у него лопатник».

5

Улица (исп.). (Примеч. перев.)

6

Ради Бога (исп.). (Примеч. перев.)

7

Я бы и вправду скорее сражался до последней капли крови, нежели отрекся бы от этого смешного предмета.

8

Гомосексуалисты (исп.). (Примеч. перев.)

9

Я узнал из газет, что по истечении сорока лет самопожертвования мать облила бензином — или керосином — свою спящую дочь, затем весь дом, и подожгла. Чудовище (дочь) погибло. Старуху (семидесяти пяти лет) вытащили из огня, и она осталась жива, стало быть, предстала перед судом.

10

Подойди (исп.). (Примеч. перев.)

11

В день нашего знакомства Жан Кокто окрестил меня своим «испанским дроком». Он не знал, что сотворил со мной этот край.

12

Дрок во французском языке («genet») звучит так же, как фамилия автора. (Примеч. перев.)

13

Ботаникам известна разновидность дрока, которую они называют летучим дроком.

14

Первый стих, который я сочинил к собственному удивлению, гласит: «Жнец прерывистых дуновений». Вышеописанная сцена напоминает мне эту строку.

15

Это лицо неотличимо от лица Рассенёра — взломщика, с которым я работал году в 1936-м. Я узнал из еженедельника «Сыщик» о том, что его приговорили к пожизненной ссылке, и тогда же писатели подали петицию президенту республики, прося об отмене такого же наказания для меня. Снимок Рассенёра в зале суда помещен на второй странице. Насмешливый журналист утверждает, что преступник кажется очень довольным. В Сантэ он был царьком. Он будет заправилой в Риоме или Клерво. По-моему, Рассенёр — уроженец Нанта. Он грабил и педерастов («тетушек»). Мой приятель рассказывал, как один из ограбленных Рассенёром, усевшись за руль машины, отправился на его поиски и кружил весь день по Парижу, чтобы «случайно» его задавить.

16

В то время как я раскидывал свои вещи как попало, Стилитано вечером вешал свою одежду на стул, аккуратно складывал брюки, куртку и рубашку, чтобы они не помялись. Казалось, он считал свои вещи живыми и хотел, чтобы они отдохнули ночью после трудового дня.

17

Перечитывая этот фрагмент, я обнаружил, что перенес в Барселону сцену, которая происходила в Кадисе. Об этом мне напомнила фраза «Один в океане». Стало быть, я допустил ошибку, переместив эпизод в Барселону, но в его описание закралась деталь, которая позволяет мне вернуть действие в реальное место.

18

Но я — мужчина (um). (Примеч. перев.)

19

Читатель предупрежден — вот и его черед, — что сей отчет о моей личной жизни либо о том, что она подразумевает, станет песней любви. Именно так, моя жизнь была подготовкой эротических приключений (не игр), смысл которых я хотел бы ныне понять. Увы, это был героизм, который представляется мне наиболее обременительным любовным целомудрием; поскольку герои существуют лишь в наших думах, следует воплотить их в жизнь. Поэтому я прибегаю к словам. Те, что я употребляю, даже если я пытаюсь что-либо растолковать с их помощью, все равно запоют. Было ли то, о чем я пишу, на самом деле? Не ложь ли это? Реальностью станет только эта книга любви. Факты, на которых она покоится? Должно быть, я — их хранитель. Но я восстанавливаю вовсе не их.

20

Войска (нем.). (Примеч. перев.)