Проспер Мериме - Кармен (новеллы)
– А удовольствие уйти от погони? – возразил патер. – Вы его ни во что не ставите? Как вы можете оставаться нечувствительным к прелести полной свободы в таком прекрасном климате, как наш? С этим надежным товарищем в руках (он показал на свое ружье) вы король всюду, куда достает его пуля. Вы повелеваете, вы наказываете виновных… Это весьма нравственное и весьма приятное развлечение, синьор делла Реббиа, и мы никогда не отказываем себе в нем. Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие, и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота? Слушайте: однажды я узнал, что дядя маленькой Лиллы Луиджи, старый скряга, не хочет давать ей приданого; я написал ему – без угроз, это не в моем вкусе, – ну и сейчас же убедил человека: он выдал ее замуж. Я составил счастье двух существ. Поверьте мне, синьор Орсо: ничто не может сравниться с жизнью бандита. Эх!.. Вы, может быть, были бы нашим, если б не одна англичанка, которую я видел только мельком, но о которой там, в Бастии, все говорят с восторгом.
– Моя будущая невестка не любит маки, – сказала, смеясь, Коломба, – ее там напугали.
– Итак, вы хотите остаться здесь, – сказал Орсо. – Пусть будет по-вашему. Скажите, могу я сделать что-нибудь для вас?
– Помните о нас немножко, вот и все, – отвечал Брандолаччо. – Вы и так много для нас сделали. Килина теперь с приданым, и чтобы пристроить ее, стоит только моему другу патеру написать несколько писем без угроз. Мы знаем, что ваш фермер будет давать нам хлеба и пороху сколько нам понадобится. Итак, до свидания. Надеюсь еще увидеться с вами когда-нибудь на Корсике.
– В черный день несколько золотых будут очень кстати, – сказал Орсо. – Мы старые знакомые, не откажитесь принять от меня этот маленький сверток: он пригодится вам.
– Никаких денег, поручик, – решительно возразил Брандолаччо.
– В городах деньги – это все, – добавил Кастрикони, – а в маки дороги только смелое сердце да ружье без осечки.
– Я не хотел бы расстаться с вами, не оставив вам что-нибудь на память, – возразил Орсо. – Ну, Брандо, что бы тебе дать?
Бандит почесал голову и искоса посмотрел на ружье Орсо.
– Знаете, поручик… Если б я посмел… да нет, вы им слишком дорожите.
– Чего тебе хочется?
– Ничего, сама штука-то ничего не значит. Нужно уметь обращаться с нею. Я все думаю об этом чертовском двойном выстреле одною рукой… Нет, такие вещи не повторяются.
– Ты хочешь это ружье? Я отдам тебе его, но пусть оно служит тебе как можно реже.
– Я не обещаю стрелять из него так же метко, как вы, но будьте покойны: когда оно попадет в руки кого-нибудь другого, тогда вы смело сможете сказать, что Брандо Савелли не умел держать в руках ружье.
– А что мне дать вам, Кастрикони?
– Так как вы непременно хотите оставить мне о себе какую-нибудь вещественную память, то я без церемонии попрошу вас прислать мне Горация возможно меньшего формата. Это доставит мне развлечение и не даст мне забыть латынь. В Бастии на пристани одна там… продает сигары, отдайте ей, а она передаст мне.
– Я пришлю вам эльзевир, господин ученый; у меня есть один экземпляр среди книг, которые я хотел увезти с собой… Ну, друзья мои, пора. Пожмем друг другу руки. Если вы вздумаете уехать в Сардинию, напишите мне. Адвокат Н. даст вам мой адрес на континенте.
– Поручик, – сказал Брандо, – завтра, когда вы выйдете из гавани, смотрите на гору, на это место: мы будем здесь и помашем вам платками.
И они расстались. Орсо с сестрой двинулись по направлению к Кардо, а бандиты ушли в горы.
Глава 21
В прекрасное апрельское утро полковник сэр Томас Невиль, его дочь, несколько дней тому назад вышедшая замуж, Орсо и Коломба выехали в коляске из Пизы, чтобы побывать в недавно открытом этрусском подземелье, которое ездили смотреть все иностранцы. Спустившись в подземелье, Орсо с женой вынули карандаши и сочли своим долгом зарисовать роспись стен; полковник же и Коломба, оба довольно равнодушные к археологии, оставили их вдвоем и пошли гулять по окрестностям.
– Милая Коломба, – сказал полковник, – мы не успеем вернуться в Пизу к нашему luncheon. Вам хочется есть? Орсо с женой увлеклись древностями; уж как примутся рисовать вместе, до завтра не кончат.
– Да, – сказала Коломба, – а между тем они еще не принесли ни одного рисунка.
– По моему мнению, нам следует зайти вон на ту маленькую ферму. Там мы найдем хлеб, может быть, алеатико. И – кто знает? – может быть, даже сливки и землянику, и будем терпеливо ждать наших рисовальщиков.
– Ваша правда, полковник. Вы и я – рассудительные люди в семье, и нам не следует делать себя мучениками из-за этих влюбленных, которые живут одной поэзией. Дайте мне руку. Не правда ли, я совершенствуюсь? Я хожу под руку, ношу шляпы, модные платья; у меня есть золотые безделушки, я научилась многим прекрасным вещам, я больше не дикарка. Посмотрите, с какой грацией я ношу шаль… Этот блондин, этот офицер вашего полка, что был на свадьбе… Боже мой, я не могу запомнить его фамилии… Высокий, кудрявый; я сбила бы его с ног одним ударом кулака…
– Четворт? – спросил полковник.
– Кажется, так, только этого я никогда не выговорю. Ну, так он влюблен в меня без памяти.
– Ах, Коломба! Вы становитесь кокеткой… У нас скоро будет другая свадьба.
– Чтобы я вышла замуж! А кто же будет воспитывать моего племянника, когда мне подарит его Орсо? Кто же научит его говорить по-корсикански? И чтобы вас взбесить, я сделаю ему остроконечную шапку.
– Сначала подождем, пока у вас будет племянник, а там уж научите его играть стилетом, если вам это нравится.
– Прощайте, стилеты! – весело сказала Коломба. – Теперь у меня есть веер, чтобы бить вас по пальцам, когда вы будете говорить дурно о моей родине.
Разговаривая таким образом, они вошли на ферму – там были и вино, и земляника, и сливки. Коломба помогла фермерше рвать землянику, а полковник в это время пил алеатико. На повороте аллеи Коломба заметила старика, сидевшего на солнце в соломенном кресле; казалось, он был болен, потому что его щеки ввалились, глаза впали; он был необыкновенно худ, и его неподвижность, бледность, остановившийся взгляд делали его похожим скорее на мертвеца, чем на живое существо. Несколько минут Коломба рассматривала его с таким любопытством, что привлекла к себе внимание фермерши.
– Этот бедный старик, – сказала она, – ваш земляк, – я ведь вижу по вашему выговору, что вы корсиканка, синьора. С ним на родине случилось несчастье: его дети умерли ужасной смертью. Простите меня, синьора, но говорят, что ваши земляки не очень милостивы к своим врагам. Этот человек остался один; он приехал оттуда в Пизу к своей дальней родственнице, владелице этой фермы. Бедняга с горя и печали немножко рехнулся… Это стесняло барыню, у нее бывает много гостей, она и отослала его сюда. Он очень смирен, никому не мешает, за целый день и трех слов не скажет. Тронулся! Доктор ездит каждую неделю и говорит, что он долго не протянет.
– Он безнадежен? – спросила Коломба. – В его положении это счастье.
– Поговорите с ним по-корсикански, синьора, он, может быть, немного подбодрится, если услышит родной язык.
– Посмотрим, – сказала Коломба с иронической улыбкой и подошла к старику так, что закрыла собою солнце. Бедный слабоумный поднял голову и стал пристально смотреть на Коломбу, которая тоже смотрела на него, все время улыбаясь. Мгновение спустя он провел рукой по лбу и закрыл глаза, как будто желая избегнуть ее взгляда. Потом он открыл их, но уже совсем широко; его губы дрожали; он хотел протянуть руку, но, завороженный Коломбой, остался прикованным к своему креслу, не будучи в состоянии ни говорить, ни двигаться. Наконец крупные слезы потекли по его щекам и из груди вырвались рыдания.
– В первый раз я вижу его таким, – сказала садовница. – Эта синьора – ваша землячка; она приехала повидаться с вами, – обратилась она к старику.
– Сжалься! – воскликнул он хриплым голосом. – Сжалься! Неужели тебе еще мало? Листок этот… что я сжег… Как ты сумела его прочесть? Но за что же обоих? Орландуччо… Ты ничего не могла о нем прочесть… Нужно было оставить мне одного… только одного… Орландуччо… Ты не прочла его имени.
– Мне нужны были оба, – тихо сказала Коломба по-корсикански. – Ветви обрезаны, и если бы ствол не сгнил, я вырвала бы и его… Не жалуйся – тебе недолго страдать! А я страдала два года!
Старик вскрикнул, и голова его упала на грудь. Коломба повернулась к нему спиной и медленно пошла к дому, невнятно напевая слова ballata: «Мне нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что думало…»
Пока садовница хлопотала, помогая старику, Коломба с разгоревшимся лицом и блестящими глазами села за стол напротив полковника.
– Что с вами? – спросил он. – Вы теперь такая же, как были в Пьетранере в тот день, когда в нас стреляли во время обеда.
