Враг - Эрнст Теодор Амадей Гофман
Незнакомец медленно уронил вдоль тела руки с ножом и кинжалом и, опустив глаза долу, сквозь зубы пробормотал что-то насчет обманщиков и жуликов.
Тут поднялся со своего места и мастер Вепперинг. Подойдя вплотную к чужаку, он схватил его за плечи и сказал:
— Прежде чем осмелиться болтать про обман и жульничество, вспомните, что вы находитесь в Нюрнберге.
— Коли вы все на меня навалитесь, — грубым тоном возразил чужак, обведя присутствующих злобным взглядом и остановив на господине Матиасе глаза кровопийцы, — мне, конечно, крышка, но я все же остаюсь при своем: то вино, которое мне подал хозяин, показалось мне адским зельем, каким-то отваром из ведьминских трав, и вместо того, чтобы согреть нутро, оно пронзило его ледяным холодом.
— Мне думается, — с улыбкой заметил доктор Матиас, — что недоразумение, которое послужило причиной ссоры, заключается в том, что в здешнем краю пряным вином называется вино из трав. Вы же, заезжий господин солдат — или кем еще вы хотите казаться благодаря своему огромному мечу, — потребовали такой напиток, который бы мог хорошо прогреть ваш промерзший организм, то есть горячее вино с множеством пряностей и сахаром. Этот напиток, который в других странах как раз и называется пряным вином, в нашем краю мало известен, и вы поступили бы правильно, если бы четко объяснили, чего вы хотели бы выпить, вместо того чтобы сразу поднимать большой шум без всякой на то нужды.
После этого доктор Матиас заказал трактирщику такое чужеземное питье, какое солдат имел в виду, и Томас, обрадованный тем, что ссора улаживается столь мирным образом, благодарно расшаркался и пообещал, что он собственноручно и в наилучшем виде приготовит требуемое, причем прямо здесь, на глазах вспыльчивого солдата. Приезжий принялся — слишком неуклюже, чтобы показаться убедительным, — оправдывать свое недавнее поведение влиянием непогоды и пережитыми в пути неприятностями, после чего попросил разрешения осушить свой бокал в компании гостей в знак всеобщего примирения, с чем гости с радостью согласились в силу присущей всем нюрнбержцам доброжелательности.
Глинтвейн был вскоре готов. Солдат одним духом опорожнил полбокала и на этот раз нашел вино великолепным. А когда беседа за столом стала затухать, небрежным тоном спросил:
— А что, Альбрехт Дюрер еще жив?
В крайнем изумлении все хором воскликнули:
— Возможно ли? Он спрашивает, жив ли Дюрер?
А доктор Матиас всплеснул руками и молвил:
— Сударь! Вы что — с луны свалились? В каком медвежьем углу, в какой глуши вы скрывались? Или восстали из могилы? Вы что — все это время были слепы, глухи, немы и неподвижны, раз можете задать такой вопрос? Вы с вашей хромой клячей, видимо, вынырнули из-под земли прямо у дверей трактира, ибо в противном случае по дороге сюда вы слышали бы великое имя Альбрехта Дюрера, тысячеустно повторяемое восторженными толпами. Разве вы не заметили на тракте множество людей, направляющихся в любезный нашему сердцу Нюрнберг, словно к месту паломничества? Разве вы не приметили богатых экипажей князей и других аристократов крови, едущих туда же, чтобы отпраздновать триумф величайшего гения нашего времени — Альбрехта Дюрера?! Он завершил свое величайшее, великолепнейшее, полное глубочайшего смысла и тончайше исполненное живописное полотно. «Распятие Христа» выставлено для всеобщего обозрения в императорском зале. По этому случаю на следующей неделе состоится особое празднество, во время которого, как говорят, император наградит своего любимца особыми знаками высочайшего благорасположения.
Вскочив с места, солдат слушал все это, словно окаменев и не подавая признаков жизни. А потом вдруг испустил короткий и резкий смешок и рухнул в кресло, судорожно дергаясь всем телом.
Трактирщик тут же влил ему в рот немного глинтвейна, чем и привел в чувство.
— Ну, нам пора восвояси, — решили гости и стали расходиться.
Когда доктор Матиас проходил мимо солдата, он положил руку ему на плечо и промолвил очень серьезно и торжественно:
— Вы — Зольфатерра. Что вам здесь нужно? Коренные нюрнбержцы вас еще не забыли.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Полуденный жар понемногу ослаб, с гор повеяло прохладой и принесло легкие золотые облачка, окружившие блестящим ореолом клонившееся к закату солнце. Деревья и кусты радостно зашевелились под дуновением свежего ветерка. В великолепном уборе из предзакатного золота блистал красотой знаменитый Галлеров луг, этот райский уголок прекрасного Нюрнберга. Расцвеченные всеми красками и благоухающие ароматами цветники, прорезанные весело журчащими ручейками, кусты, то ярко светящиеся, то отступающие в легкую предвечернюю тень, и звучащие со всех сторон мелодичные трели певчих птиц, покой которых здесь не смеют нарушить враждебные помыслы. Воистину, прав был высокочтимый певец, сравнивший это место, в изобилии одаренное всеми прелестями живой природы, с долиной Темпе в Фессалии, о которой с таким восторгом повествуют древние мифы.
Отзвонили колокола последней воскресной службы, и стар и млад в праздничном платье потянулись к Галлерову лугу, который вскоре превратился в гульбище с многочисленными увеселениями. Тут юноши состязались в разных физических упражнениях и являли глазу великолепное зрелище силы и ловкости, свойственных этому наиболее пышущему жизненной энергией возрасту. Там певцы с цитрами в руках пели на разные лады забавные песни о короле Артуре и мудром Мерлине, который и поныне сидит в кроне дуба, прикованный его возлюбленной Вивиан, и издает жалобные вопли.
А между теми и другими вдруг выскакивает невесть откуда взявшийся пестро разодетый шут и поет, гримасничая и жестикулируя, о дерзком на язык кардинале, а когда язык этот вместе с его обладателем был сожжен и похоронен, из земли вырвался язык пламени и появился букет прекрасных цветов. Цветы потом менялись: то это были розмарины, то жасмин, то гвоздики, то розы и тысячи других. И женщины несли эти букеты в руках, отправляясь на воскресную прогулку. Какой же букет лучше? А вот какой:
Невеста ты, твои уста
Сладки, как мед.
А речь твоя — как молоко,
Что всякий пьет.
И в платьях — столько вкуса!
Притом — такие бусы!
И вся ты — словно фимиам —
Вливаешь силу нам.
Так распевал какой-нибудь из шутов, а другой аккомпанировал ему на режущей слух трубе и полуразбитом барабане.
Тем не менее это нравилось толпе, которая с громкими возгласами одобрения стекалась к шутам.
В
