Элиза Ожешко - Романо́ва
Небольшая кухня, почти половину которой занимала плита и где единственное окно выходило в узкий закоулок, заваленный мусором и отгороженный от соседнего двора высоким забором, бывала свидетельницей самых разнообразных событий, среди них случались и веселые…
Сын Романа унаследовал от отца статную фигуру и черные волосы, а от матери — маленькие серые глаза; их выражение немного портило лицо Михалка, выдавая противоречия его характера. Взгляд этих блестящих живых глаз не был бесхитростным и наивно веселым, как у матери, а чувственным и порочным. В них отражались его порывистая натура и постоянная жажда наслаждений. Можно было бы сказать, что в этих блестящих, блуждающих глазах, избегавших людского взгляда, преломлялась, оставив в них свой отпечаток, вся нездоровая муть городской жизни. Но зато улыбка у Михала была искренняя, подкупающая и придавала его лицу особое обаяние, открывая два ряда белых зубов.
Когда он шел по двору к матери в рабочем фартуке и в испачканной известкой фуражке, а в праздничный день в чистом сюртуке с высоких сапогах, его спокойные, смелые движения и довольное лицо говорили о том, что это дельный, честный рабочий, не знающий недостатка в заработке и уверенный в себе благодаря завоеванной трудом самостоятельности. Он шел, посвистывая, а рядом или впереди, весело подпрыгивая, бежал неразлучный с ним Жужук.
Стоило Михалку перешагнуть через порог кухни, как там раздавался раскатистый смех. Ни мать, ни сын иначе смеяться не умели, а тут еще потешный Жужук без конца смешил их. Вбежав вслед за хозяином в кухню, он прежде всего начинал презабавно гоняться за котом и пытался затеять с ним драку. Правда, эту возню быстро прекращал Михал, обожавший собак, но любивший также и кошек. Он не позволял своему любимцу Жужуку долго издеваться над котом, который был тоже добрым приятелем парня. Усевшись на скамью и взяв кота на руки, Михал заставлял собаку стоять в наказание на задних лапах. Жужук послушно поднимался на задние лапы, умоляющим взглядом озираясь вокруг, а Романо́ва, стоя у плиты с шумовкой или ситом в руках, покатывалась со смеху. В сущности смех этот был вызван не столько поведением Жужука, сколько прекрасным расположением духа самой Романо́вой. Такое приподнятое настроение еще усиливалось, когда она, закончив свои дела, собиралась с сыном обедать.
У окна стоял некрашеный сосновый стол, за который они и садились. Жужуку Михал приказывал: «Усаживайся за стол, как барин». Черная с белыми подпалинами дворняжка важно садилась на табурет, прижавшись спиной к стене и гордо закинув кверху морду; однако долго оставаться в этой позе ей не давал запах еды. Она вдыхала дразнящий аромат, и внушительная барская осанка сменялась униженной покорностью — собачонка вытягивалась в струнку и с мольбой в глазах стояла на задних лапах. А серый кот сидел по другую сторону, на плече у Михалка, и, глядя в его тарелку, громко мурлыкал. Романо́ва, прислуживая сыну, бегала с набитым ртом взад и вперед от плиты к столу. Кормила она его, как птица своего птенца, чуть ли не всовывая пищу ему в рот.
В воскресные дни или праздники, когда наступали сумерки и в очаге под плитой догорало красноватое пламя, Михал вытягивался на опрятно застланной постели матери. Романо́ва садилась возле него на табуретку, у ног ее ложилась собака, а на теплой еще плите засыпал, мурлыкая, кот. Мать и сын толковали о том о сем… В голове молодого рабочего роились широкие честолюбивые замыслы. На военную службу его не призвали, как единственного сына у старухи матери, перед ним была открыта дорога к независимому, богатому возможностями будущему, — он так страстно к нему стремился, что при одной мысли о том, что его ждет впереди, весь загорался. Прежде всего нужно добиться, чтобы ремесленная управа не позднее, чем через год, присвоила ему звание помощника мастера. До сих пор он все еще простой рабочий; когда же он будет помощником мастера, то уже до звания старшего мастера всего лишь один шаг. Цеховый мастер Хлевинский знает его как искусного каменщика, очень его любит и только одно ставит ему в упрек. Ну, этого уж больше никогда не будет… Что было, то прошло и не повторится. Пора глупости эти бросить и стараться только как можно скорее добиться звания мастера. Он создаст такое великолепное произведение, такой непревзойденный образец, что господа из ремесленного цеха ахнут от удивления и признают его достойным звания мастера. Это будет красиво отделанная печь с особым сложным устройством его собственного изобретения.
Лежа, закинув ноги на спинку кровати и устремив взгляд в потолок, он пространно, с увлечением рассказывал матери про эту печь. Романо́ва ровно ничего не смыслила ни в устройстве, ни в украшениях будущего шедевра сына, но слушала его, вытаращив глаза и разинув рот, удивляясь и восхищаясь его умом.
Он продолжал посвящать ее в свои самые сокровенные мечты. Заслужив звание мастера, он приобретет набор инструментов, будет самостоятельно нанимать рабочих и браться за крупные подряды. На свой страх и риск, как это делает сейчас Хлевинский, будет строить каменные дома для богачей и казенные здания и заработает огромные деньги. Не пройдет и пяти лет, как он обзаведется собственным домиком, хотя бы и деревянным, женится и возьмет мать к себе. А женится он только на дочери Хлевинского, ни на ком другом, но она еще подросток и ходит к учительнице. Зоське Хлевинской теперь лет четырнадцать, не больше, но она уже так хороша, что, глядя на нее, сердце замирает от восторга. Проказница она ужасная, щебечет, как синичка; когда он приходит к ее отцу, Зоська играет с Жужуком и хохочет до упаду. Придумывает разные шалости — то фуражку Михалка спрячет, то цветные бантики к его фартуку приколет, а на днях, когда мать пожурила ее за это, у нее показались слезы на глазах и она сказала: «Но, мама, я ведь очень люблю пана Михала».
Слушая все это, Романо́ва млела от счастья. Радостно посмеиваясь, она быстро шептала:
— А мать что на это ответила? Что она сказала? А отец что ей сказал?
— Мать пекла в это время блинчики в кухне, рассмеялась и спросила: «Если ты так любишь пана Михала, не пригласить ли его на блинчики?» Хлевинский вошел как раз в это время в кухню, потрепал меня по плечу и сказал: «Если бы ты, пан Михал, слушался меня и вел себя как следует, то, кто знает, может быть, и стал бы когда-нибудь моим зятем. Дочерей у меня, слава богу, целых четыре. За графов я их замуж выдавать не собираюсь, а ты, если только захочешь, сможешь стать лучшим мастером во всей губернии». Девочка, услыхав это, выпрыгнула, как козочка, из кухни, но, когда я проходил мимо их дома, она, увидя меня в окно, так засмеялась, что я чуть не заплакал.
Михал вздохнул глубоко и произнес:
— Все это напрасные мечты… Никогда Хлевинский не отдаст за меня свою дочь!
Романо́ва, от чрезмерного восторга сползшая с табуретки на пол, возмутилась.
— Ого! Не отдаст ее за тебя! — насмешливо воскликнула она. — А почему? Подумаешь, какой важный барин! Да ты мог бы, если бы захотел, жениться на княжне!..
В ее словах звучала глубокая убежденность.
— Уж очень она будет образованная. Ходит заниматься к учительнице.
— А ты разве не образованный! — горячо возразила мать. — Разве ты в школу не ходил? Читать и писать по-польски и по-русски ведь умеешь? Считать тоже умеешь, и, господи боже мой, чего ты только не умеешь! Все умеешь, все!..
Парень ничего не ответил. Мать решила, что он уснул, и, тихонько поднявшись с пола, подошла на цыпочках к скамейке, намереваясь тоже прилечь и немного отдохнуть. Однако Михал и не думал, спать, вскоре он поднялся, присел на кровати и сказал:
— Ну, мама, я пойду.
Услыхав это, Романо́ва, как ужаленная, вскочила со скамьи, на которой уже улеглась, и тоже села, прямая, как натянутая струна.
— Сынок! Ты уходишь? Куда?
Он нерешительно ответил:
— Да так… пойду… прогуляюсь…
Она бросилась к нему.
— Не уходи, сынок, не уходи! Посиди еще со мной!.. Я сейчас самовар поставлю, чаем тебя напою… Вот Розалия подаст господам ужин и придет сюда, посидит с нами… поиграем в карты… а потом ты ляжешь на мою кровать, выспишься хорошенько, а завтра рано утром пойдешь прямо на работу…
Она крепко обняла его, умоляла остаться. В надвигавшихся сумерках видны были тревожные огоньки в ее глазах. Сын стоял мрачный, неподвижный. Он опустил голову и задумался. Немного погодя он выпрямился и резко, вызывающе крикнул:
— Вот пойду — и дело с концом! Что я, маленький? За маменькину юбку должен держаться? Дайте мне три рубля из моих денег, мама!
Мать всплеснула руками.
— Как? Опять? — крикнула она.
Наступившую темноту вдруг пронизали мерные басистые звуки церковного колокола. Романо́ва как бы в порыве вдохновения воскликнула:
— Вот и к вечерне звонят! Я сегодня просила, чтобы меня отпустили к вечерне! Я и пойду! Пойдем со мной, сынок! Пойдем.
