Гюстав Флобер - Простое сердце
— Подайте мне грелку, кошелек, перчатки. Скорее!
Виржини, оказывается, заболела воспалением в легких, и надежды, может быть, уже не оставалось.
— Это еще рано говорить! — заметил врач, и оба сели в экипаж, а в воздухе кружились хлопья снега. Наступала ночь. Было очень холодно.
Фелисите бросилась в церковь — поставить свечу. Потом она побежала за кабриолетом, час спустя нагнала его, легко вскочила на запятки, схватившись за шнуры, но вдруг вспомнила: «Ворота не заперты! Что, если заберутся воры?» И она спрыгнула. Утром, едва занялась заря, она явилась к доктору. Он успел вернуться и уже уехать куда‑то за город. Потом она просидела в гостинице, решив, что кто‑то принесет сюда письмо. Наконец на рассвете она поехала дилижансом, ходившим из Лизье в Онфлёр.
Монастырь находился в конце переулка, который поднимался в гору. Дойдя примерно до его середины, она вдруг услышала звуки, поразившие ее, — погребальный звон. «Это по ком‑нибудь другом», — подумала Фелисите и принялась неистово дергать колотушку.
Через несколько минут послышалось шлепанье туфель, дверь приотворилась и показалась монахиня.
Она с сокрушенным видом сказала, что «барышня отошла». Погребальный звон с колокольни св. Леонарда раздался в этот миг с удвоенной силой.
Фелисите поднялась на третий этаж.
Уже с порога комнаты она увидела Виржини, распростертую на спине, со сложенными руками, с открытым ртом; голова запрокинулась назад, и черный крест склонялся над ней между неподвижными занавесями, уступавшими в белизне цвету ее лица. Г-жа Обен судорожно рыдала в ногах постели, вцепившись в нее руками. Справа стояла игуменья. Три свечи на комоде бросали красные отблески, а в окнах белел туман. Монахини вынесли г-жу Обен.
Целые две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она твердила одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и смотрела на Виржини. После первой ночи она заметила, что лицо пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза впали. Она их несколько раз поцеловала и не слишком бы удивилась, если бы Виржини вдруг открыла их: для таких, как Фелисите, сверхъестественное кажется вполне простым. Она обмыла ее, завернула в саван, уложила в гроб, надела ей на лоб венчик, распустила волосы. Они были белокурые и для ее возраста необычайно длинные. Фелисите отрезала от них большую прядь, половину которой спрятала у себя на груди, дав себе слово никогда не расставаться с нею.
Тело перевезли в Пон-л'Эвек, как того желала г-жа Обен; она следовала за погребальной колесницей в карете.
После заупокойной обедни надо было еще три четверти часа идти до кладбища. Поль, рыдая, шел впереди, за ним — г-н Буре, потом городская знать, женщины в черных пелеринах и Фелисите. Она думала о своем племяннике, которому ие могла отдать последний долг, и ей становилось еще грустнее, как будто сегодня она хоронила и его.
Отчаяние г-жи Обен не знало пределов.
Сперва она возроптала на бога, считая несправедливостью, что он у нее отнял дочь — у нее, которая никогда не делала зла и всю жизнь прожила с такой чистой совестью! Конечно же, она должна была увезти дочь на юг. Другие доктора спасли бы ее! Она обвиняла себя, хотела последовать за нею, в тоске кричала, мучась кошмарами. Один из них снился ей особенно часто. Муж ее, переодетый матросом, возвращался из далекого путешествия и со слезами говорил ей, что получил приказ взять с собой Виржини. И они советовались, где бы им спрятаться.
Однажды она вернулась из сада в полном смятении. Только что муж и дочь, рука об руку, явились ей (она показывала даже место); они ничего не делали — они только смотрели на нее.
Несколько месяцев, ко всему безучастная, она не выходила из своей комнаты. Фелисите ласково пеняла ей: ведь надо беречь себя ради сына и в память «о ней».
— О ней? — повторяла г-жа Обен, словно просыпаясь, — Ах, да, да! Вы о ней не забываете! — Намек на кладбище, посещать которое ей было строго запрещено.
А Фелисите каждый день ходила туда.
Ровно в четыре часа она проходила по улице, подымалась на холм, открывала дверцу решетки и шла к могиле Виржини. Над каменной плитой возвышалась маленькая колонна розового мрамора, а цветник был окружен цепью. Клумбы утопали в цветах. Фелисите поливала их, насыпала свежего песку, становилась на колени, чтоб удобнее было разрыхлять землю. Г-жа Обен, когда ей можно стало приходить сюда, почувствовала облегчение, скорбь ее словно смягчилась.
И вот потянулись годы, во всем похожие один на другой, не отмеченные никакими событиями, если не считать больших праздников — пасхи, успения, дня всех святых. Какое‑нибудь домашнее происшествие служило датой, от которой потом вели счет времени. Так, в 1825 году два маляра выкрасили сени; в 1827 часть крыши обрушилась на двор и чуть не задавила человека. Летом 1828 года барыня раздавала освященный хлеб; в это же время Буре куда‑то таинственно уезжал, и постепенно стали исчезать старые знакомые — Гюйо, Льебар, г-жа Лешап-туа, Роблен, дядюшка Греманвиль, давно уже разбитый параличом.
Однажды ночью кондуктор почтовой кареты привез в Пон- л’Эвек известие об Июльской революции[3]. Несколько дней спустя был назначен и новый супрефект — барон де Ларсоньер, раньше бывший консулом в Америке и приехавший с женой и свояченицей, у которой были три дочери, уже довольно взрослые. Вы могли их увидеть на лужайке перед домом в широких блузках; у них был негр и попугай. Они сделали г-же Обен визит, который она не преминула отдать. Фелисите, еще издали завидя их, бежала предупредить ее. Но ничто было не в силах взволновать г-жу Обен, кроме писем сына.
Он не мог посвятить себя никакому занятию и целыми днями просиживал в кафе. Она платила его долги, он делал новые, и вздохи г-жи Обен, вязавшей у окна, долетали до Фелисите, которая на кухне вертела прялку.
Они гуляли вдвоем по саду вдоль аллеи и всегда разговаривали о Виржини, спрашивая друг друга, что бы ей понравилось, что бы она сказала по тому или иному поводу.
Все ее вещи находились в той комнате верхнего этажа, где стояли две постели, — там они и были сложены в стенном шкафу. г-жа Обен избегала притрагиваться к ним, но однажды летом решилась их разобрать, и навстречу ей выпорхнула моль.
Платья Виржини висели все в ряд, а над ними приходилась полка, где хранились три куклы, обручи, игрушечная мебель, тазик, которым она пользовалась. Они вынули также юбки, чулки, носовые платки и, прежде чем снова убирать, разложили их на двух кроватях. Солнце освещало эти жалкие предметы, выступали пятна и складки, еще хранившие следы ее движений. Воздух был теплый и голубой, щебетал дрозд, все кругом, казалось, полно жизни, сладостно мирной. Нашли они тут и коричневую шапочку мохнатого плюша; только вся она была изъедена молью; Фелисите попросила ее для себя. Глаза их встретились, наполнились слезами; и вот госпожа протянула руки к служанке, та бросилась в ее объятия, и они крепко прижались друг к другу, найдя исход своему горю в поцелуе, Уравнивавшем их.
Это случилось впервые: г-жа Обен была не из тех, кто поддается порывам чувства. Зато Фелисите и прониклась благодарностью к ней, словно та оказала ей благодеяние, и с этих пор боготворила ее и была ей предана как собака.
Доброта ее сердца не знала границ.
Если мимо проходил полк, она, едва заслышав на улице звуки барабана, становилась у дверей с кувшином сидра и угощала солдат. Она ухаживала за холерными больными. Она жалела поляков, и один из них даже выразил желание на ней жениться. Но они рассорились: как‑то утром, возвратившись из церкви, она застала его на кухне, где он преспокойно сл винегрет, которым завладел, забравшись сюда без спроса.
После поляков она обратила свои заботы[4] на дядюшку Кольмиша, старика, про которого говорили, будто он злодействовал в 1793 году. Жил он у реки в развалившемся свином хлеву. Мальчишки заглядывали к нему сквозь щели в стене и бросали камешки, падавшие на жалкую кровать, где он лежал, всегда в ознобе; у него были чрезвычайно длинные волосы, воспаленные веки и на руке выше локтя опухоль величиной с его голову. Фелисите носила ему белье, пробовала навести в его конуре чистоту," мечтала устроить его в пекарне — так, чтобы барыне он не мешал. После того как на опухоли появились язвы, она каждый день перевязывала его, иногда приносила ему лепешку, сажала погреться на солнце, подложив соломы, и несчастный старик, дрожа и брызгая слюной, благодарил ее угасшим голосом, боялся лишиться ее, протягивал к ней руки, как только замечал, что она собирается уходить. Он умер; она заказала обедню за упокой его души.
Тот день стал для нее днем великой радости: во время обеда от г-жи де Ларсоньер пришел негр и принес попугая в клетке с жердочкой, цепочкой и висячим замком. Баронесса в записке сообщала г-же Обен, что ее муж получил повышение, назначен префектом и нынче вечером они уезжают; она просила принять эту птицу в подарок от нее — на намять и в знак ее глубокого уважения.
