Рюрик Ивнев - Юность
Когда вышли на берег, весело болтая и шутя, к Боре подошел Карл Константинович.
— Я хотел с вами поговорить.
— Я слушаю.
— Пойдемте в сторону, чтобы нас не слышали.
По дорожке, утопавшей в зелени, они шли молча. Карл Константинович начал:
— Я относительно Траферетова.
Боря вздрогнул.
— Да, насчет Траферетова. Вы любите. Ну и вообще… Нет, нет, я не буду распространяться, но я хочу Вас предупредить.
— Что такое?
— Я хочу вас предупредить, чтобы вы не питали никаких надежд. Мы уже и так обратили на себя внимание. О нас говорят.
— Я вас не понимаю.
— Имейте терпение выслушать. Траферетов не… Ну, он влюблен в Ефросинью Ниловну.
— Боже мой, как же это?
— Так. Влюблен и только.
— Но этого не может быть.
— Верьте, что я вам добра хочу. Послушайте меня и забудьте его.
Вечерело. Зеленые деревья казались вышитыми на синем полотне. Трещали костры. Искры красные летали по воздуху. Пахло луком и огурцами.
Все как-то притихли, сидя на земле вокруг скатерти, на которой были разбросаны закуски. Рядом пыхтел самовар.
— Я давно не помню такого вечера. Верочка, как хорошо. Правда?
— Где Траферетов?
— Не знаю.
— А Боря.
— Не знаю.
— Боже мой, как они долго бродят. Ведь скоро домой.
— А вам можно предложить вопрос?
— Пожалуйста, я буду рад.
— И вы на него откровенно ответите?
— Конечно.
— Честное слово?
— Ну, да. Что за торжественность такая?
(Пауза.)
— А я вспомнил нашу встречу в вагоне. Вы тогда обещали тоже приехать. Помните наш разговор?
— Помню.
— Вы не сердитесь на меня?
— За что? Какой вы странный. Я вас совсем не понимаю.
— И не надо. Я сам не понимаю себя. Вчера был дождь, на террасе у нас холодно, цветы запахли сильнее, и больнее стало вот здесь, в груди что-то. Я не понимаю. Я один. Все время. Все время. А когда с вами — хорошо.
— Траферетов жмет Борину руку.
— Будем друзьями. Да? Мне хочется заплакать. Вам это не кажется смешно?
— Мне? Нет.
(Пауза.)
— Вы немного нервничайте.
— Немного?! Много, много. Я хотел спросить… Вы любите кого-нибудь?
— Я?
— Да, да. Вы. Любите? Правда, это? Ефросинья Ниловна?
— Нет, это не любовь. Я ухаживаю немного за ней, она веселая и потом свободная. Вы понимаете? Это большое преимущество.
— Как? Вы?
— Может быть вы влюблены? И я вам мешаю? Откровенно?
— Что вы, что вы. Я просто так. Если я бы попросил вас пристрелить меня, вы бы пристрелили?
Бледное Лешино лицо стало каменным.
— Как вам не жаль меня? Зачем вы меня мучаете?
— Я? Вас? Простите, я не хотел.
— Я думаю о другом. О своей смерти. Вы понимаете, о своей смерти. Я подошел к пределу. Дальше — тьма, дальше точка. Н-и-ч-е-г-о. — И вдруг опускается на землю и тихо плачет. — Леша, Леша, вы ничего не понимаете.
— Ну, что же это такое? Господа, пойдемте без них. Ведь уже поздно Карл Константинович, вы разве не согласны? Неужели вы хотите, чтобы мы их ждали?
— По большинству голосов, по большинству голосов. Я — за, лично.
— И я!
— И я! Уже холодно! Это не деликатно с их стороны расстраивать компанию.
— Господа не горячитесь, вот они идут сюда.
Показались две фигуры: Бориса и Лешина. Когда они подошли, их осыпали упреками.
— Где вы пропадали?
— Что это за секреты?
Борино лицо было по обыкновению бледнее, глаза темные горели каким-то особенным огнем. Леша Траферетов отшучивался. На обратном пути все были молчаливые и замкнутые.
Две лодки лениво скользили по гладкой поверхности реки. Вода была темная и грязная. А наверху горели ясные звезды, как золотые пуговицы на синем сарафане.
— Василий Александрович! Я к вам прощаться.
— Милый мой, хороший мой, что же вы не предупредили меня, старика, у меня так все нескладно. Ну, ничего заходите.
В единственное окно врывались тусклые лучи. На письменном столе среди желтых осенних листьев окурки папирос и бумага.
— Вы пишите что-то?
— Нет, это так, нечто вроде «мемуаров». Вот мы накроем это лошадкой.
— Какой красивый. Это мраморный конь?
— Единственная вещь собственная Количкина. На уроках скопил деньги и мне старику к дню рождения!.. Потом два письма осталось. Два письма. Борис Арнольдович, вы бы передали их, мне тяжело.
— Кому?
— Траферетову, Леше.
— Траферетову?
— Да. Да. Это его письма.
— Они переписывались?
— Да, они были большими друзьями. Друзья и … Боже мой, но ведь это же страшно.
— Неужели вы не понимаете? Со всяким может случиться.
— Нет, нет, я понимаю.
(Пауза.)
— Может быть, Коля был влюблен?
— В кого?
— В кого-нибудь.
— Нет, нет. Вот конь этот единственный. На уроки, на уроки… гроши… и к… рождению… старику отцу.
— Не плачьте. Я вас всегда расстраиваю. Я уйду.
— Нет. Нет. Я всегда так. Еще немного посидите. На будущий год приедете?
— Не знаю. Не знаю.
— Зачем вы ходите к этому полоумному старику?
Боря вздрогнул.
— Откуда вы взялись?
— Не из под земли же… Проходил случайно.
— Случайно… Случайно…
— Да… Да… Да…
— Но он убит, убит горем. Понимаете?
— Я убит еще сильнее.
— Сильнее убит? Как странно.
— Что?
— Ничего. Я так.
(Пауза.)
Странно шумят ветви. Осень. А я совсем не заметил, как прошло время это. Я пожелтел. Это ужасно. Вместо отдыха. Вот листья целая гряда. Золотые. Наклонился. Взял целую горсть.
— Я хочу вас поцеловать. Можно? — Борины губы приблизились к Лешиным. — Вы меня любите? Любите? Хоть немного. Скажите? Неужели да? Хоть капельку? Чуть-чуть? Но если это так, Боже, тогда я счастлив. Счастлив, как никогда. — Боженька, милый, хороший, спасибо, за то, что Ты исполнил мое желание.
— Мама? Вы не сердитесь на меня? Я очень нехороший. Я знаю.
— Борик, ты нервничаешь, потому это все…
— Вы забыли, забыли тот случай? Забудете, хорошо?
— Да. Да.
(Пауза.)
— С папой надо проститься, а то утром рано он уедет. Я на кухне. Мне нужно. Так ты поторопись, с папой…
Боря стучит в кабинет.
— Папа, можно?
— Входи, входи. Что скажешь?
— Папа, я проститься пришел, я еду завтра.
— Уже? Занятия разве начались?
— Да. Скоро начнутся.
— С Богом. Ты не видел мой портсигар.
— Нет.
— Ах, да, он у меня.
(Пауза.)
— Папа…
— Вот что. Денег у тебя довольно. Мама передала?
— Деньги у меня есть. Я хотел бы переговорить перед отъездом.
— Переговорить? Да кстати, если тебе мало месячных, ты не того… не стесняйся, пиши. Я в этом году прибавку получаю.
— Нет. Не то.
(Пауза.)
— Папа, помнишь тот случай?
— Какой голубчик?
— С карточками.
— С карточками? Какими?
— Ах, неужели ты забыл? Мама еще сердилась.
— Ах, да, это. Ты мне еще вздор какой-то наболтал. Ну, что же… Другой раз прячь. Все мы молоды были, и у всех такие вещи были. Тут ничего особенного нет. Только прятать нужно от детей. А ты оправдывался, и всякий вздор на себя наплел.
— Да, Да. — Боря вспыхнул.
— Конечно, ты думаешь, я этому поверил? У нас в семье всё слава Богу, в порядке. Этого не могло быть.
— Ну, да, да, конечно, я все это выдумал. Вздор. Не знал, как оправдаться. Перед матерью совестно было. Да, конечно, тут ничего такого нет, в этих открытках. Это нормально. — Борины глаза загорелись, руки сжались, и закололо в груди. Боря выбежал из кабинета. Боже! Опять эта боль! О, отец, как это ужасно. Как ты можешь так наказывать? Какой ужас! Какой ужас! Никого! Ни матери, ни отца, ни сестры. Все чужды. Все далеки. Вот Волик может быть подрастет, поймет. А вдруг и он тоже? И он будет таким? О, не дай Бог!
Боря так любил своего маленького брата, что одна мысль о страданиях, которые он должен будет пережить, испугала его. Неужели Траферетов? Один только? Но любит ли он так? Нет, нет, конечно, нет. Он часто думал об этом. Страдал. Но сделать нельзя ничего! Далекий и холодный Леша!
Поезд несся быстро, и дрожащие стекла и колеса мирно, казалось, повторяли: «Нет, не будет, нет, не будет». Нет, не будет, нет, не будет.
— Вы что, кофе будете пить?
— Я? Кофе со сливками, а вы?
— Тоже.
Высокое дверное зеркало салон-вагона отражает Борино веселое лицо до рта только. Глаза Борины не так печальны, как были последнее время там, дома.
— Вы рады, что уехали? — Траферетов мешает ложечкой сахар усиленно, внимательно.
— Очень. Очень?
— А дом? Неужели вам не жаль очага?
— Вы смеетесь. Ведь меня дома не любят.
— Как?
Так! Не любят. У меня сестра была Верочка, вся во мне, а теперь… даже проститься не захотела.
— И все из-за меня. Я ужасный человек.
— Нет, не из-за вас, а из-за меня самого.
