Эрнст Юнгер - Африканские игры
Наряду с множеством других вещей мы обсудили устройство кладовой и поговорили о двух курочках, которые дожидались там момента, когда попадут в кастрюлю. Я уже заранее предвкушал это пиршество, и тем более меня огорчило, что незнакомец назвал их плохими и несъедобными. Пока мы препирались по этому поводу, я, не дождавшись конца беседы, заснул.
На следующее утро я уже позабыл посетителя, и не воспоминание о нем, а всего лишь детская жадность побудила меня, как только я вошел в кухню, спросить у нашей кухарки о курочках. Тем более я был озадачен, услышав, что за ночь они протухли и что еще на заре их выкинули. Я действительно обнаружил их, уже наполовину засыпанных мусором, в ведерке для золы, и это зрелище вызвало у меня неприятное ощущение. Я тотчас и во всех подробностях вспомнил о незнакомце, предсказание которого, выходит, сбылось, — и лишь теперь почувствовал тревогу. Я тихонько выскользнул из кухни и сделал усилие, пытаясь проглотить застрявший в горле ком. Предчувствие подсказывало, что о случившемся не следует говорить взрослым; более того, воспоминание о нем лучше искоренить даже в самом себе — да так, чтобы и следа не осталось.
Моя добрая матушка, которой я лишь гораздо позже рассказал об этом, заметила, что я, наверное, в полусне услышал, как она с бабушкой говорила о курочках, и такое объяснение кажется мне — если иметь в виду живость детского воображения — вполне убедительным.
Необычной остается, однако, сила воображаемого, которая движет нами в не меньшей степени, чем сила осязаемой реальности. В данном случае она выразилась в том, что серый гость являлся мне еще много раз, на протяжении длительного времени; и скоро я с ним вполне освоился. Впрочем, он больше никогда не представлялся мне так отчетливо.
Отныне я встречал его преимущественно в первом сне и притом всегда в одном и том же месте: в старом просторном здании, отчасти напоминающем замок, отчасти — развалины мельницы. Некоторые помещения этого здания еще были обставлены мебелью, другие почти сплошь состояли из сгнившей древесины: например, крытый двускатной кровлей ход по верху стены, которым я часто пользовался и который был сооружен из влажных позеленевших балок, какие можно увидеть в мельничных ручьях. Иногда я обнаруживал себя уже внутри этой запутанной постройки, иногда я только шагал к ней по мрачному еловому лесу. Едва я достигал ворот, ко мне присоединялся сопровождающий: он оставался рядом все время, пока я — обычно скучая, но часто и пугаясь чего-то — блуждал по лабиринту комнат и коридоров.
После таких снов я просыпался с неприятным чувством и долго, не двигаясь, лежал в темноте, стараясь представить себе это старое здание и снова построить его в своем воображении. Но, как ни удивительно, его формы и контуры тем больше расплывались, чем старательнее я пытался уяснить их себе.
У меня было чувство, что, если бы мне это удалось, появилась бы и разгадка загадочных сновидений, я бы понял их значение для действительности. Однако при каждой новой попытке помещения, казалось, меняли очертания — подобно архитектуре еще текучего и туманного мира, находящегося в процессе становления, — или открывались мне в других частях, и лишь смутное воспоминание подсказывало, что раньше я уже здесь бывал. А временами я думал, будто нахожусь в совершенно другом месте — например, в школе, в чужом городе, куда приехал по делам, или в деревне, — пока какой-нибудь тайный знак не давал мне понять, что я по-прежнему в старом замке.
Этот сон повторялся долгие годы: часто он почти полностью тускнел, но потом снова усиливался до ослепительной четкости. С течением времени образ моего спутника становился все более похожим на тень. Но я еще распознал его, когда в последний раз оказался в заброшенном замке. Этот последний раз отличался от всех прочих тем, что тогда мне удалось покинуть здание, чего прежде никогда не случалось.
Я вошел в еловый лес, деревья в нем были огромной высоты и стояли на большом удалении друг от друга. Каждое распространяло вокруг себя колдовские чары. Будто какая-то незримая сила влила в меня жизненную энергию, я прибавил шагу. Если в старом замке мне приходилось расшифровывать смутные очертания вещей, словно окутанных зеленоватым туманом, то здесь они вырисовывались очень отчетливо: взгляд мой пронизывал неподвижно покоящееся безвоздушное пространство. Вскоре я заметил, что обладаю теперь сознанием более высокого уровня. Я мог не только разглядеть каждую веточку, каждую деталь шероховатой коры, как если бы смотрел на них в бинокль, но и членение пространства — в общих чертах — было мне понятно, словно я его видел на топографической карте.
То есть я не только видел ландшафт с поверхности, по которой шагал, но и с высоты птичьего полета наблюдал самого себя внутри этого ландшафта, протяженность которого была огромной и, казалось, покрывала всю Землю. И вот с большого расстояния — с расстояния во много лет — я увидел другое существо, которое шагало мне навстречу по вымершим, поросшим бело-зелеными лишайниками лесам; я увидел наш путь, будто определенный магнитной стрелкой. В это мгновение я услышал громко прозвучавшее имя: Доротея; только я не услышал его как слово, а догадался о нем по четырехтактному звуку, похожему на перезвон двух золотых и двух серебряных колокольчиков.
Я проснулся с необыкновенно радостным чувством. В этом возрасте порой испытываешь особое опьянение, как будто хмель разлит в самом воздухе…
По мере того как первый мой собеседник уходил все дальше в сновидческие глубины, Доротея все отчетливее из них выступала. Черты ее облика, правда, оставались неопределенными, но это лишь усиливало их притягательность. От нее веяло покоряющей молодостью и лесной свежестью, и мне казалось, будто в ее присутствии я слышу легкий треск — так потрескивает кусок янтаря. В отличие от неуклюжего кобольда она блистала умом. Я испытывал к ней безусловное доверие. Все выглядело так, будто во время опасного странствия тебя сопровождает товарищ, вселяющий такое чувство уверенности, что об опасности можно совершенно забыть…
Мало-помалу я добивался все более тесного сближения двух моих жизненных сфер: мысли постепенно втягивали материю сновидений в действительность. Но сейчас, когда я хочу рассказать об этом, я чувствую, что блуждаю в потемках, как если бы попытался точно описать Черного человека[5], каким я его представлял себе в трехлетием возрасте.
Припоминаются все больше разрозненные подробности: например, как в четырнадцать лет я начал со страстью охотиться за бабочками. Тогда же нередко случалось, что я замечал новую для меня форму соцветия, цветочной кисти или зонтичного растения, — и каждый раз бывал поражен и глубоко обрадован, столкнувшись с воплощением творческого замысла неведомой мне, но бесконечно изобретательной силы. В такие мгновения я чувствовал, что Доротея где-то совсем рядом, и медлил несколько драгоценных секунд, прежде чем схватить добычу.
Бабочки, таким образом, играли роль талисмана. Но не только они; меня притягивала красота вообще, в какие бы формы и предметы она ни облекалась. То же можно сказать и о духовной соразмерности: прочитав или услышав удачно сформулированную мысль или попадающее в самую точку сравнение, я часто чувствовал, будто к моему виску прикоснулась чья-то рука… Более того, я привык воспринимать свое телесное самоощущение как мерило, и случалось, что настоящее понимание вспыхивало во мне после того, как я испытывал сильное изумление. Эта способность у меня сохранилась; позднее, когда я начал работать, она помогала мне ориентироваться в библиотеках и галереях — точно в лесах, где ищешь грибы; а также во время разговора брать собеседника на мушку — как зверя, вдруг выглянувшего из зарослей слов и мнений.
Такие короткие, молниеносные прикосновения были, однако, не единственным, что связывало меня с Доротеей. Я чувствовал ее близость и в тех случаях, когда — как здесь, на проселочной дороге, — впадал в сомнение. Если я, как теперь, принимал решение просто двигаться дальше, я знал, что Доротея меня понимает, и чувствовал ее согласие как электрическую искру, проскочившую между нами, или как звуковой сигнал, звучащий вдалеке.
Следовательно, меня — тогдашнего — неверно было бы назвать человеком без средств, ибо Доротея оставалась моим достоянием. Ее сновидческий образ, как оказалось впоследствии, был даже более ценным, чем я предполагал.
Однако вернемся к действительности.
5Размышляя о таких вещах, я незаметно для себя отмахал изрядный отрезок дороги. А зарядивший после полудня мелкий, как пыль, дождик не портил мне настроения, поскольку только усиливал приятное ощущение одиночества. Вообще я любил гулять в проливной дождь. Мне это и по сей день нравится, как одна из немногих в наших широтах возможностей без помех предаться под открытым небом своим мыслям. Когда, закутавшись в непромокаемый плащ, ты в непогоду бредешь по лесу, ты, даже находясь поблизости от большого города, остаешься недосягаемым, как ныряльщик на морском дне.
