Гюстав Флобер - Мемуары безумца

От этого зрелища нам стало дурно. Какой- то юноша потерял сознание. Могильщик же не смутился, поднял смрадный труп на руки и понес к стоявшей рядом повозке. Он шел быстро, и левая нога трупа упала на землю, могильщик подхватил ее и закинул себе за спину, потом вернулся засыпать яму — и тут спохватился, что кое-что забыл. То была голова. Он вытащил ее за волосы. Что за отвратительное зрелище — тусклые полузакрытые глаза, липкое холодное лицо, обнажившиеся скулы и мухи, облепившие веки!

И где ж теперь великий человек? Где его слава? Его доблесть? Его имя? Знаменитость теперь представляла собою нечто омерзительное, бесформенное, безобразное, зловонное. Один взгляд на это вызывал дурноту.

Его слава? Ее не больше теперь, чем у бродячего пса. Ведь все эти люди явились сюда из любопытства — да, из любопытства — движимые тем самым чувством, что заставляет их смеяться над мучениями человека, тем, что побуждает белокурых красавиц глазеть из окна на казнь. Это тот самый естественный инстинкт, что влечет человека к уродству и печальному гротеску.

Что же до его добродетелей, то о них больше не вспоминают, ведь он оставил долги, и наследники должны расплачиваться за него.

Его имя? Оно забылось, ведь у него не было детей, и лишь многочисленные племянники долго вздыхали о нем.

Подумать только, год назад человек этот был богат, счастлив, обладал властью, именовался «Монсеньором», жил во дворце, а сейчас он — ничто, называется трупом и гниет в гробу. Страшная мысль! И подумать только, что и с нами будет то же, с теми, кто жив еще, кто вдыхает вечерний бриз, аромат цветов! Эта мысль сводит с ума.

Подумать, что вот за этим мигом стоит лишь ничто! Ничто! Вечное небытие! Навсегда! Вот что владеет умом человеческим. Неужели и вправду, после жизни кончено все, и кончено навеки? И существует лишь небытие? …

Безумец, взгляни на голову мертвеца!

А как же душа?

Ах да! Душа! Если бы ты увидел однажды могильщика в блестящей кожаной шляпе, лихо сдвинутой набекрень, с хорошо обкуренной носогрейкой за ухом, если бы ты видел, как подбирал он эту истлевшую ногу, что не мешало ему, ухмыляясь, насвистывать: «Попляшем, барышни?» — ты горько усмехнулся бы и сказал: «Может быть, душа и есть то зловонное испарение, что исходит от трупа».

Не нужно быть философом, чтобы понять это.

Горько думать, однако, что после смерти исчезнет все! О нет, нет! Скорей к священнику! Он скажет, уверит, убедит меня, что есть душа в теле человеческом.

Священник! Но к кому из них идти? Тот обедает у архиепископа, другой занят катехизисом, у третьего нет времени.[31]

И что же? Они оставят меня умирать, ломая руки, призывая благословение или проклятие, ненависть или любовь, Господа или Сатану? И Сатана скоро явится, я чувствую это.

На помощь!

Увы, никто не отвечает мне!

Буду искать еще…

Я искал, но тщетно. Я стучал в двери — никто не отворял мне. Меня оставили страдать от равнодушия и тоски так, что смерть была бы лучше.

Идя по темной извилистой узкой улице, услышал я приторные похотливые речи, услышал вздохи, прерываемые поцелуями, сладострастные слова, и увидел священника с проституткой. Богохульствуя, они тряслись в бесстыдном танце. Я отвернулся в слезах. Что-то попалось мне под ноги — то было бронзовое распятие. Христос в грязи.

Быть может, то было распятие священника, отбросившего его у входа, как театральную маску, как плащ Арлекина.

Скажите мне теперь, что жизнь — это не гнусный фарс, ведь священник швыряет в грязь образ Сына Божьего, чтоб войти к блуднице. Браво! Сатана хохочет. Вы видите, он торжествует. Итак, я прав: добродетель — маска, порок — истина. Мало кто говорит так, потому что речи эти ужасны.

Браво! Дом почтенного человека — это маска, а притон — истина, брачное ложе — маска, прелюбодеяние — истина. Жизнь — маска, а смерть — истина. Набожность — маска продажной девки, добро — ложь, а зло — истина.

Кричите громче, мастера добродетели в желтых перчатках![32] Вы рассуждаете о морали и содержите танцовщиц, с псом обходитесь лучше, чем с лакеем. Кричите громче, вы, осуждающие случайного убийцу — он убил, защищаясь, вы же убиваете его из презрения. Громче кричите, судьи в мантиях, запятнанных кровью — каждый день вы входите в здание суда, поднимаясь по лестнице из вами же отрубленных голов. Громче, министры с крючковатыми пальцами, вы, сговорившись, продаете должность мужу, и тот расплачивается своей женой. Она просит у вас пощады, милости, жалости, сострадания, обнимает ваши колени, цепляется за синее сукно вашего письменного стола с позолоченными ножками, и, обесчещенная, рыдает, уткнувшись в красную оконную штору. А вы изрекаете: «Этот человек будет директором почты!» — ртом, только что слюнявившим лицо его жены!

Наконец мне указали священника. Я пришел и ждал его в кухне у большого очага. В глубокой сковородке на огне скворчала гора картофеля.

Вскоре пришел священник. Это был седой старец, кроткий и добрый на вид.

«Отец мой, — начал я, — не найдется ли у вас минуты поговорить со мной?»

Он провел меня в соседнюю комнату. Но стоило мне начать, как в кухне раздался треск. «Роза, — крикнул он, — присмотри-ка за картофелем!» Это отвлекло меня, и в ярком пламени свечи я вдруг заметил, что нос у любителя картофеля был кривой и весь в прыщах.

Я вышел, смеясь, и дверь тотчас захлопнулась за мною.

Скажите мне теперь, чья тут вина? Я пришел туда, чтоб разрешить сомнения. И что ж! Я нашел смешным того, кто должен был меня наставить. Моя ли в том вина, что у него был кривой прыщавый нос? Моя ли вина в том, что в его жадном голосе я различил оттенок скотской прожорливости? Нисколько! Ведь я пришел с чувствами благоговейными.

И этот бедняга ничуть не виноват в том, что нос его неладно вылеплен, а сам он так любит картофель. Вовсе нет! Здесь виноват создатель кривых носов и картофеля.

На север пойдете вы или на юг, на восток или запад — вряд ли удастся сделать шаг без того, чтобы тирания, несправедливость, скупость, алчность и эгоизм не оттолкнули вас. Всюду, говорю вам, вы встретите тех, кто скажет: «Ступай прочь, не стой под моим солнцем, прочь, не ходи по моему песку, не дыши моим воздухом!»

Да, человек, это жаждущий странник. Он просит воды, ему отказывают, и он умирает.

Да, тирания гнетет народы, и я понимаю, как прекрасно было бы освободить их, и сердце мое при слове «свобода» волнуется радостно и бьется так, как при страшном слове «призрак» трепещет сердце ребенка. Но ни того, ни другого не существует.

Еще одна разрушенная иллюзия, еще один увядший цветок.

Да, многие будут пытаться завоевать ее, прекрасную свободу, дочь их грез, кумир народов — многие будут стремиться к ней, но все они изнемогут под тяжестью ноши.

Некогда по бескрайней африканской пустыне шел странник.[33] Тропа, по которой он рискнул идти, сокращала дорогу на пятнадцать миль, но была опасна, кишела змеями, хищниками, а крутые скалы затрудняли путь.

Он припозднился, проголодался, устал, был болен и спешил прийти поскорее. На каждом шагу встречались ему препятствия. И все же смело и гордо странник шел вперед.

И вдруг видит — путь загородил огромный камень. Крутая тропа вилась среди непроходимых зарослей колючего терновника. Итак, нужно было либо катить камень на вершину горы, либо карабкаться по скале, либо дожидаться утра, в надежде, не появятся ли другие странники и не пожелают ли они помочь ему.

Однако путник был так голоден, так жестоко мучила его жажда, что из последних сил решил он пройти еще четыре мили и добраться до ближайшей хижины. И вот, цепляясь руками, карабкался он на вершину скалы.

Пот выступал крупными каплями на лбу, с силой напрягались его руки, пальцы судорожно хватались за каждую травинку, но стебли обрывались, и он падал в отчаянии. Вновь и вновь стремился он вверх. Все было тщетно.

Он падал, слабел все более, терял силы и надежду, проклинал Бога и кощунствовал. Наконец, собрав в последней попытке все силы, какие только у него были, он помолился и встал.

О, какой смиренной, возвышенной и нежной была эта короткая молитва! Не подумайте, что он произнес одну из тех, каким учила его в детстве кормилица. Нет! Словами были слезы, а крестными знамениями вздохи. Итак, он встал, хорошо понимая, что при неудаче умрет голодной смертью.

И вот он на дороге, поднимается, идет вперед, ему кажется, что покровительственная рука ведет его к вершине, он видит лицо ангела, зовущего его. Вдруг все изменилось. Словно ужасный призрак леденит его чувства, он слышит шипение змеи, скользящей по скале и готовой жалить. Колени подогнулись, вывернулись сорванные о камни ногти, и путник рухнул вниз.