Луи Арагон - Избранное
Кажется, вот она, граница на творческом пути: после художественной завершенности образа Армана Барбентана, Жана Монсэ или Теодора Жерико — дробящиеся лики и жесты Рафаэля. Но, не оспаривая существования этой границы, было бы странным не видеть глубинные истоки общности. Автор «Коммунистов» не хотел, чтобы герои его были лишь идеальными примерами для подражания; автор «Страстной недели» отказывается судить с позиции только того момента маршала Нея. Александра Бертье. Шарля Фавье: взгляд из будущего делает их образы «стереоскопическими». В последних романах тенденция усилена, доведена до крайности, но из клубка противоречий автор снова хотел бы вытянуть нить связи с человеком, человечеством, нить служения другому. И в поэмах, и в романах сопоставляются позиции уставшего скептика и несущего людям свет Прометея. Прометей совсем не ждет благодарности, напротив — он предвидит тяжелую расплату за «уверенность, подаренную им человеку» и все-таки идет навстречу гибели с огнем в протянутых людям руках. «Реализм — это значит внимательно слушать пульс грандиозного действа, где совсем не всегда соблюдаются три единства…» Сколь ни причудлива игра зеркал, сколь ни призрачны увлекающие автора тени, он ищет и для «странных вымыслов» «жизненную мерку». Только выточить ее хочет теперь при максимально полном знании всех условий жизненной «задачи», многообразных сил, вступивших в противодействие. Сначала нужно понять сцепление общественных сил, индивидуальных темпераментов, неуправляемых страстей, попробовать представить себе, что твое суждение не обязательно бесспорно, что оно требует ежедневной проверки и коррекции с учетом иных мнений и многочисленных мотивов, по которым «другой» возражает тебе. И если ты слишком торопливо ударишь (отбросишь мысль) «другого», можешь сам упасть замертво, как упал Антуан, сразив Альфреда.
«Карнавал», одна из трех вставных новелл, вошедших в «Гибель всерьез», касается именно этого мотива — как понять другого — в «пограничной», военной ситуации. На концерте, слушая в исполнении Рихтера «Карнавал» Шумана, герой вспоминает время своей молодости. 1918 год. Лейтенант Пьер Удри вошел с полком в Эльзас, который отныне принадлежит не Германии, а Франции. Музыкальный роман с юной Беттиной Книперле, играющей ему Шумана, Шуберта. Литературные ассоциации с Беттиной фон Арним, вдохновлявшей некогда Гёте и Бетховена. Недоумение Пьера, вопрос его, заданный Беттине: «Как же вы жили при немцах?» И ее ответ: «Мы сами — и немцы, и французы, и еще что-то другое». Необходимость понять такое «пограничное», обусловленное географическим положением Эльзаса, психологическое состояние, необходимость поставить себя и на место солдат-марокканцев, размещенных французами в казармах, необходимость вообще постоянно проверять свою «правоту» взглядом со стороны, вернее, изнутри иного человеческого характера, — вот где лейтмотив этой новеллы, обещающей радость карнавала — праздника любви, братания солдат, переплывающих Рейн, — и трудность ее обретения («в жизни тоже маски встречаются, расстаются, теряют друг друга»). Не многим дано стремиться к конечной цели — «цели для всех», — как стремился к ней тот, кого встречал Пьер Удри и в юности, и на склоне лет и кому автор дал свое имя — Арагон…
Эта новелла проясняет многое из тех сбивчивых исповедей, что слышим мы от Антуана и Гефье, Альфреда и Рафаэля на страницах таких произведений, как «Гибель всерьез», «Бланш, или Забвение», «Театр/роман».
Не странно ли, что одновременно с этими книгами, где, кажется, все овеяно грустью расставания с жизнью и творчеством, составившим смысл ее, Арагон работает над второй редакцией романа «Коммунисты» (1967)? Само по себе желание вернуться к книге, которую многие критики и «доброжелатели» решили после «Страстной недели» и «Гибели всерьез» упоминать уже только как досадный курьез, нелепую дань блестящего мастера «литературе пропаганды», заслуживает серьезного внимания.
Цель «пропаганды», то есть правдивой информации сквозь туман лжи, автор подчеркнул недвусмысленно ясно: «При отсутствии подлинных материалов о событиях 1939–1940 годов освещение отдельных частей картины приобретает исторический интерес хотя бы уже потому, что в некотором отношении они являются уникальным свидетельством» («Пуэн», 1967, февраль). Смысл перестройки кратко определен автором в виде триединства: «стиль, персонажи, чувство ответственности» (Послесловие к «Реальному миру» в Собр. соч.). По стилю роман — в основных сценах — переведен из прошедшего времени в настоящее, благодаря чему исторический момент оказался не отошедшим вдаль (хотя прошло еще 20 лет), а, напротив, приближенным к нашим дням. Одновременно эта перемена осмыслена автором как усиление эпического начала («древняя традиция наших chansons de geste»). Новый подход к персонажам побуждает писателя работать над большей убедительностью процесса их прозрения. Убраны многие из тех «реплик про себя», которые теперь показались художнику преждевременными, которые естественнее возникнут лишь к финалу, к «концу пути». Естественность движения к истине братства акцентирована со всей силой художественной страсти, и эту творческую активность едва ли можно игнорировать, отыскивая параметры творчества Арагона, последнего периода.
Действительно, поскольку «Гибель всерьез» и вторая редакция «Коммунистов», над которой автор трудился увлеченно, серьезно, легко настраиваясь на ту идейно-стилевую волну, которая вызвала книгу к жизни в конце 40-х годов, писались, по сути, одновременно, вполне можно говорить о двух разных, в чем-то контрастных, творческих манерах последнего двадцатилетия. Но ведь на том же пространстве творческого пути родились еще и новеллы Арагона, составившие большой раздел четвертого тома совместного собрания прозаических произведений Триоле и Арагона. Причем если такие рассказы, как «Речить и перечить» или «Лгать правдиво», давший имя новеллистическому сборнику, вышедшему в 1980 году, как бы продолжают трагические метания героев «Бланш», «Театра/романа», то другие — «Машина время убивать», «Шекспир в меблирашках», «Весенняя незнакомка», «Играть — не убивать», «Магазин для будущих мамаш» — открывают Арагона совсем неожиданного.
Разные поэтические «языки» как бы снова обособились друг от друга. Легкие мазки «Слепого», где за странной репликой незрячего по поводу оброненной фотографии и странной способностью глухого услышать эту реплику скрыт метафорический план — могущество человеческого интеллекта, его способность к коммуникабельности вопреки злым шуткам природы. Веселый задор «Шекспира», где «безнравственность» мальчишки, ретиво меняющего подружек, становится подозрительной только с того момента, как он принял участие в газетной дискуссии («Уж не коммунист ли вы?» — раздается испуганный вопрос). Романтическая дымка женственности, окутывающая «Весеннюю незнакомку». Детективный сюжет в «Играть — не убивать». Парадоксы эмансипации в «Магазине для будущих мамаш»… Такова палитра Арагона-новеллиста 60-х годов. Кажется, что, научившись «входить в роль», менять одежды и состояние души, вживаясь в образы разных героев, Арагон легко и свободно, играючи создал несколько рассказов в стиле молодежной прозы; он присутствует здесь сразу в двух лицах: как юный автор, ровесник этих «джинсовых» ребят, которым нипочем запреты и приличия, которые и говорят-то на таком арго, что взрослый теряется; и как мудро улыбающийся старейшина литературного цеха, мягко пародирующий одно из увлечений «новой волны» современного рассказа.
Арагон, чей талант так ярко проявился в самых разных жанрах и манерах, по праву завоевал имя мастера современной прозы. Талантливый поэт и романист, новеллист и эссеист, неутомимый борец за мир, художник, твердо убежденный в весомости писательского слова, ушел из жизни на восемьдесят пятом году, будучи лауреатом международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», кавалером орденов Октябрьской Революции и Дружбы народов. На одной из книг, подаренных советским друзьям, Арагон оставил посвящение: «Для Вас я больше не иностранец, так же как Вы… давно уже не чужие для меня».
Впрочем, каждый истинный мастер слова входит в конце концов в «чужую» культуру совсем не как иностранец. Он участвует в ее трансформации, добавляя новые оттенки, акцентируя те вопросы, сомнения, которые вскормлены общими тревогами о современном мире, неистребимым желанием изменить его к лучшему.
Вспоминаются ответы Арагона на традиционную анкету:
— Что вы больше всего цените в мужчине?
— Верность.
— Каким вы хотели бы быть?
— Достаточно сильным, чтобы изменить мир.
Верность себе — опора арагоновской радуги, исток цельности его творчества. Надежда изменить мир — доминанта самых поэтических, пронзительно искренних страниц его книг.
