Альфонс Доде - Тартарен из Тараскона
Но швед не двигается.
– Удобный случай покончить все счеты с жизнью, – продолжает он, – перейти в небытие через недра земли, покатиться от пропасти к пропасти, как вот этот осколок льда, который я сейчас толкаю ногой…
И швед, до жути низко наклонившись, слушает, как подпрыгивающий кусок льда бесконечно долго звенит в предрассветном сумраке.
– Несчастный! Что выделаете? – помертвев от ужаса, кричит Тартарен и, судорожно цепляясь за мокрую стену, продолжает свою вчерашнюю пламенную речь во славу жизни: – В жизни есть и хорошее, черт побери!.. В ваши годы, такой красивый юноша, как вы… Неужто вы не верите в любовь? Чтэ?
Нет, его собеседник не верит в любовь. Любовь идеальную выдумали поэты, другого рода любовь – это потребность, которой он никогда не испытывал…
– Ну да! Ну да!.. Это правда: поэты все немножко тарасконцы, они всегда прибавляют. Но все-таки бабочка – так у нас называют дам – это неплохо. А там пойдут дети, славные крошки, похожие на вас.
– Да, дети, источник страданий! Моя мать, с тех пор как я появился на свет, плачет, не осушая глаз.
– Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой милый друг…
Всеми силами своей отзывчивой, благородной души Тартарен старается расшевелить, встряхнуть эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двух шутов гороховых, с которыми он, разэтакие они такие, хотел бы встретиться на узкой дорожке и рассчитаться за тот вред, что они причинили юношеству…
Представьте себе этот философский спор, происходящий на высокой ледяной стене, холодной, зеленоватой, сырой, чуть озаренной бледным лучом рассвета, насаженные на вертел человеческие тела, лепящиеся к стене вверх по ступенькам, зловещее клокотанье воды, доносящееся снизу, из глубины зияющих беловатых бездн, и брань проводников, грозящих отвязаться и покинуть путешественников. Наконец, Тартарен, видя, что никакие уговоры на безумца не действуют и не уменьшают его тяги к самоубийству, советует ему броситься с самой высокой точки Монблана:
– Оттуда, сверху, – это другое дело, это пожалуйста. Красивая смерть среди стихий… Но здесь, в каком-то подвале… Да это же просто бредни!..
Он произносит это так выразительно, так отрывисто и в то же время так убедительно, что швед сдается, и вот они уже один за другим влезают на самый верх ужасной трещины.
Путники отвязываются, делают привал, чтобы хоть немножко промочить горло и заморить червячка. Рассвело. Холодное, тусклое солнце освещает величественный амфитеатр пик и копий, над которыми, все еще на высоте полутора тысяч метров, вздымается Монблан. В сторонке, разводя руками и покачивая головой, о чем-то совещаются проводники. Напружившись, выгнув спину, они грузно лежат в коричневых куртках на совершенно белом снегу, и при взгляде на них кажется, будто это сурки готовятся к зимней спячке. Бомпар и Тартарен, прозябшие и встревоженные, оставив шведа одного доедать завтрак, подходят к проводникам как раз в ту минуту, когда старший с мрачным видом говорит другим:
– Курит он трубку, курит – это уж как дважды два.
– Кто курит трубку? – спрашивает Тартарен.
– Монблан, сударь. Взгляните.
И с этими словами проводник показывает ему на самой вершине что-то вроде султана, белый дым, который ветром относит в сторону Италии.
– А когда Монблан курит трубку, что же это все-таки значит, любезный друг?
– Это значит, сударь, что на вершине свирепствует снежная буря и что скоро она придет сюда, к нам. А это, нелегкая побери, дело нешуточное!
– Вернемтесь! – зеленея, говорит Бомпар.
А Тартарен подхватывает:
– Да, да, кнэчно! Глупое самолюбие побоку!
Но тут вмешивается швед. Он заплатил деньги за то, чтобы его привели на Монблан, и никакая сила его не остановит. Если никто его не поведет, он пойдет один.
– Трусы! Трусы! – говорит он, обращаясь к проводникам тем же замогильным голосом, каким только что подбивал себя на самоубийство.
– А вот мы вам покажем, какие мы трусы… Связывайся – и в путь! – кричит старший проводник.
На сей раз решительно противится Бомпар. С него довольно, пусть его ведут обратно. Тартарен горячо поддерживает его.
– Вы же видите, что этот молодой человек сумасшедший!.. – кричит он, показывая на шведа, который быстро шагает вперед под уже начинающейся метелью. Но коль скоро проводников обвинили в трусости, их ничто уже не в силах удержать. В сурках пробудился героизм, и Тартарен не может даже добиться, чтобы его с Бомпаром отвели в Гран-Мюле. Впрочем, тут недалеко: три часа ходьбы, три часа двадцать минут, если им боязно будет одним идти через большую трещину и они ее обойдут.
– Да, чтоб ее, нам будет боязно!.. – откровенно признается Гонзаг, и обе партии расходятся в разные стороны.
И вот тарасконцы остаются одни. Связавшись веревкой, они осторожно двигаются по снежной пустыне; Тартарен идет впереди, с важным видом нащупывая дорогу ледорубом, – он проникнут сознанием лежащей на нем ответственности, и это сознание придает ему сил.
– Смелей, не падать духом!.. Ничего, выберемся!.. – поминутно кричит он Бомпару. Так командир в бою заглушает в себе самом страх, махая саблей и крича солдатам! «Вперед, растак вашу так!.. Не все пули метки!»
Но вот опасная расселина остается у них позади. Отсюда до их конечной цели серьезных препятствий больше не встретится. Но ветер бушует, ветер слепит глаза снегом. Идти дальше нельзя, иначе заблудишься.
– Остановимся на минутку, – говорит Тартарен.
Исполинская ледяная глыба предоставляет им приют в углублении, образовавшемся в нижней ее части. Путники залезают туда, расстилают непромокаемый плащ президента и раскупоривают флягу с ромом – всю остальную провизию захватили с собой проводники. По телу разливается блаженное тепло, а удары ледоруба, теперь уже чуть слышно доносящиеся с высоты, возвещают им, что экспедиция продвигается успешно. В сердце П.К.А. они отзываются сожалением о том, что он не дошел до вершины Монблана.
– Да ведь никто не узнает! – цинично возражает Бомпар. – Носильщики взяли с собой знамя, и в Шамони подумают, что это вы его водрузили.
– Вы правы, честь Тараскона спасена… – проникшись его доводами, заключает Тартарен.
А стихии свирепствуют, поднимается вьюга, снег валит хлопьями. Друзья молчат, в голове у них теснятся мрачные мысли, им приходит на память кладбищенская витрина старого трактирщика, его печальные рассказы, предание об американском туристе, которого нашли окаменевшим от голода и холода, с записной книжкой в судорожно сжатой руке, – с книжкой, куда он заносил все свои мытарства вплоть до последнего содрогания, когда у него выпал карандаш и он не дописал своей фамилии.
– У вас есть записная книжка, Гонзаг?
Тот сразу понимает, в чем дело.
– Ну да, еще записная книжка!.. Вы думаете, я останусь тут умирать, как тот американец?.. Надо отсюда выбраться! Идемте! Идемте!
– Немыслимо… Нас сейчас же унесет, как соломинку, и сбросит в пропасть.
– Ну так надо звать на помощь – трактир недалеко…
И Бомпар, став на колени и высунув голову наружу, похожий на корову, разлегшуюся на пастбище, ревет:
– На помощь! На помощь! Сюда!
– Караул!.. – подхватывает Тартарен самым мощным своим басом, и по всей пещере прокатывается гром.
Бомпар хватает его за руку.
– Что вы делаете? Глыба!..
В самом деле, задрожала вся ледяная громада. Кажется, стоит еще только дунуть – и масса нависшего льда обрушится прямо на них. Они замирают на месте, окутанные жуткой тишиной, но тишину вскоре пробивает отдаленный грохот, и он близится, растет, все вокруг собой заполняет, катится из пропасти в пропасть и, наконец, замирает где-то в преисподней.
– Несчастный! – бормочет Тартарен, думая о шведе и его проводниках, которых, конечно, подхватила и сбросила лавина.
А Бомпар качает головой.
– Наше дело тоже дрянь.
Положение у них в самом деле отчаянное: буря разгулялась, и они не смеют пошевелиться в своем ледяном гроте, не смеют нос высунуть наружу.
А тут, словно нарочно, чтобы у них еще мучительнее защемило сердце, внизу, в долине, накликая смерть, завыла собака. Вдруг Тартарен со слезами на глазах берет руки спутника в свои и, кротко глядя на него, дрожащими губами бормочет:
– Простите меня, Гонзаг, да, да, простите меня! Я был с вами резок, я назвал вас лгуном…
– А, вздор! Есть о чем говорить!
– Я меньше, чем кто-либо, имел на это право, я сам много лгал в своей жизни, и в этот страшный час я испытываю потребность излить, облегчить душу, обнаружить перед всеми свои обманы.
– Ваши обманы?
– Выслушайте меня, мой друг… Прежде всего никакого льва я не убивал.
– Этим вы меня не удивите… – хладнокровно замечает Бомпар. – Стоит ли из-за такой чепухи огорчаться?.. Это наше солнце виновато, мы родимся лгунами… Взять хоть бы меня… Сказал ли я за всю жизнь хоть одно слово правды?.. Только раскрою рот – и говорю уже не я: это юг Франции говорит во мне. Я рассказываю о людях, которых в глаза не видал, о странах, где никогда в жизни не был, и из всего этого получается такая хитросплетенная ложь, что в конце концов я сам в ней запутываюсь.
