Элиза Ожешко - Над Неманом
— Корчннский, — шепнул он, — молодой Корчинский… зачем, что ему нужно?
Но, тем не менее, как и при встрече с Юстиной, он медленно пошел вперед, вежливо приподнимая шапку. Казалось, что, несмотря на неприятность, которую доставляло ему всякое общение с людьми, — с теми людьми в особенности, — он считал своей обязанностью быть с ними как можно более любезным. Витольд поспешно протянул ему руку. А тот еле прикоснулся к ней пальцами и, глядя куда-то вдаль, проговорил:
— Не ожидал и очень польщен той честью, которую вы оказываете мне сво… своим посещением.
— Видишь, Витольд, — покручивая ус, довольным голосом заговорил парень в канареечного цвета одежде, — ведь я говорил тебе, что нам будут очень рады? Он вас боится, пан Анзельм. «Хотелось бы пойти, — говорит, — да боюсь». А я вот привел его, познакомил — и конец. А где же это панна Антонина?
И он побежал к дому, откуда вылетали звуки смеющихся голосов и стук ручной мельницы.
В небольших темных сенях Стажинская быстро повертывала жернов и повторяла:
— Вот так, паненка милая, надо вертеть себе и вертеть…
Седеющие волосы выбивались из-под белого чепца и падали на ее разгоревшееся потное лицо, но и целый день работы, казалось, нисколько не утомил ее, не лишил обычной живости.
— Ой, трудно! — невольно вырвалось у Юстины, когда каменный жернов застучал под ее рукой.
Высокий плечистый мужчина в белой рубахе смеялся тихим сердечным смехом.
— И так у вас ручки утомились… Отдохнуть им нужно… Непривычны они к такой работе…
В открытую дверь виднелась внутренность обширной кухни. Посредине комнаты сидела целая семья кроликов — штук восемь, десять — и вовсе не пугалась близкого соседства людей. В этом огромном клубке длинных ушей и белой, черной и серой шерсти блестело пар десять глаз, словно черные бусины, вделанные в коралловую оправу. У плиты, прикрытой огромным колпаком, стояла Антолька, вся озаренная розовым светом горящих дров. Яркие блики ложились на ее гибкий стан, на тонкие черты свежего личика и на косу с вплетенными в нее уже увядшими цветами. Она чуть было не выронила из рук горшок с водой, когда Михал за ее спиной закуковал:
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
— О, господи! — испугалась Антолька и сердито надула губы, хотя глаза ее весело смеялись, — видно, вы вовсе не уморились, коли пришли сюда с глупостями?
— Я-то не уморился? Ой-ой-ой, как устал! Если вы не позволите мне сесть, то я, кажется, так и упаду к вашим ножкам.
— Что ж, садитесь… — улыбнулась девушка. — Домой бы вам пора… или, может быть, вы никогда не ужинаете?
— Бедный я человек, сирота… и ужин мне приготовить некому.
— А ваша тетка?
— Ну, что за вкус в теткином ужине? А я-то шел сюда в надежде, что вы пригласите меня отведать кушанья, которое стряпали собственными ручками. Неужели мне суждено весь век утешаться одной лишь надеждой?
— Хотите оставаться, так оставайтесь, — с плутовской улыбкой ответила Антолька.
Он смело и вместе с тем нежно посмотрел на нее своими серыми глазами.
— А если б я был кошкой, вы бы меня лучше принимали; я знаю, вы любите кошек. Ну, нечего делать, обращусь в кошку.
И Михал замяукал, как настоящий кот. Антолька, еле удерживаясь от смеха, закусила губы и уставилась глазами в землю.
— Так у вас и для котика ласкового словечка не найдется? Ну, что ж, тогда я сяду на дерево и обращусь в плачущего филина!
Он сел на скамью, стоявшую подле печки, низко опустил голову, скрестил натруди руки, вытянул ноги и, смеясь, испустил жалобный вопль, действительно чрезвычайно похожий на крик филина. Это уже было чересчур; такого испытания серьезность Антольки не выдержала. Девушка расхохоталась так, что даже присела на пол, возле печки.
— Ха-ха-ха-ха! — звонким, неудержимым шестнадцатилетним смехом заливалась Антолька.
— Пуха! Пуха! Пуха! — все жалобней и отчаянней вторил ее смеху крик филина.
В саду, еще залитом лучами заходящего солнца, Анзельм показывал гостю плоды своих рук. Витольд внимательно рассматривал молодые фруктовые деревца, время, от времени вставляя свои замечания. Здесь ветви были обрезаны как следует, а там чересчур много оставлено побегов; вот с этой сливы следовало бы оборвать почки, а та они обессиливают дерево. Анзельм внимательно слушал, не спуская своих задумчивых глаз с лица Витольда.
Это оживленное, нервное лицо с отпечатком усталости на бледном лбу отличалось удивительным свойством: какие бы мысли ни наполняли голову юноши, оно все озарялось ими, словно заревом бушевавшего внутри пожара.
— Вы теперь учитесь всему этому, — заговорил Анзельм, — и, как видно, учитесь хорошо, а я насадил этот садик без всякой науки, да и посоветоваться мне не с кем было. Теперь я сам вижу, что наделал много ошибок, вижу, вижу… Наука просвещает разум человека…
Он говорил рассеянно, занятый, очевидно, какой-то посторонней мыслью, а его глубокий, проницательный взгляд все пристальней устремлялся на лицо юноши. Вдруг он подпер щеку рукой и прошептал:
— И уж как вы похожи на своего дядю, пана Андрея! Господи, как похожи! И лоб, и глаза, и голос, — все, все… словно пан Андрей из могилы воскрес…
Взгляд его невольно устремился в сторону занеманского бора и затем вновь упал на лицо Витольда.
— Только не дай вам бог такой су… судьбы!
Он заикнулся, потому что в глубине души не был согласен с собой, затем поднял понурую голову, поправил шапку и медленно выпрямился.
— Нет, — прибавил он с мгновенно вспыхнувшими глазами, — не то я сказал! Дай бог каждому доброму человеку так жить и так умереть, хотя и в молодых летах!
Витольд сердечно и вместе с тем бережно сжал его руку в своих руках.
— Спасибо вам, в особенности за второе пожелание, — проговорил он взволнованным голосом. — Жить без чувств и высших стремлений я не хочу, и предпочел бы умереть рано с великим огнем в груди, нежели камнем или мутной водицей прожить целый век.
Анзельм сначала было отступил и запахнулся в сермягу. Он даже не пожал руки Витольда, но слушал внимательно, стараясь не пропустить ни одного его слова, и тихо вымолвил:
— Не надеялся я… не надеялся уже на своем веку слышать такие речи… Господи, разве убитые могут оживать?
— Нет, — воспламенился Витольд, — они уснули навеки, но их убеждения и мысли не перестанут носиться в воздухе, пока не вселятся снова в людей живых, молодых, сильных, любящих народ и землю!
— Аминь! — взволнованным голосом закончил Анзельм.
— Может быть, — вновь начал Витольд, — когда-нибудь, по окончании ученья, я приеду в Корчин и буду просить вас помочь мне во многом.
— Меня? — удивился Анзельм и отступил на шаг назад. — Куда мне! — уже в спокойном раздумье продолжал он. — Я никому не могу оказать помощи. Лета унесли мою силу, а прошедшего возвратить никто не может… А это правда, — когда вы поселитесь в Корчине, вам трудно будет, очень трудно… осуществить свои добрые мысли. Мне, в моем затишье, по временам сдается, что какие-то огромные глыбы льда загромоздили весь свет, и оттого повсюду стало так холодно. Небо все заволоклось тучами, а мы среди этой непогоды катимся в разные стороны, как горсть рассыпанного гороха, гнием поодиночке… Когда-то у людей были другие мысли и другие намерения, но всякому времени своя пора; все тленно и скоропреходяще, все, как струя в реке, пробегает, как лист на дереве, желтеет и гибнет.
— Вы очень печально смотрите на жизнь, и, кажется, изверились во всем добром, — перебил Витольд, с горячим интересом глядя своему собеседнику в лицо.
По губам Анзельма пробежала задумчивая улыбка.
— Опечалился я однажды, да так и остался печальным на всю жизнь. Но извериться в добром… нет, я не изверился! Видал я, как старые деревья, отжив свой век, падают, но около них вырастают молодые побеги и в свою очередь обращаются в сильные деревья. Вот и вы — такой же молодой побег, и если вам нужна будет помощь, то не от меня ждите ее, а хотя бы от моего Яна. Он тоже отпрыск на могиле старого дуба.
Он оживился и начал говорить скорее:
— А я стороной кое-что слыхал… Говорят, вы не брезгаете нашими, толкуете с ними, советы им даете. Вон вчера Валентий пришел к нам и говорит, что вы уговаривали наших сложиться и вырыть в околице четыре колодца. А Михал рассказывал, что вы советуете построить общественную мельницу, чтобы не молоть на ручных, и разные другие хорошие советы даете. Что ж?.. Меня только одно удивляло, откуда все это взялось у сына пана Бенедикта Корчинского? Ведь он почти не смотрит на нас, словно душа у него одного только есть, а мы просто какие-то чурбаны бездушные.
— Не говорите этого! О, никогда не говорите мне этого! — порывисто закричал Витольд и вспыхнул до корней волос.
— Я сам понимаю, что чересчур смело, говорил об отце при сыне и прошу прощения, — беспокойно сказал Анзельм и запахнул полы сермяги.
