Ганс Андерсен - Всего лишь скрипач
— Они похожи друг на друга, — сказала Наоми. — В Ютландии у нас холмы ничуть не ниже, чем эта гора, а Малый Бельт и Эресунн гораздо величественнее, чем Дунай. У Вены перед Копенгагеном только два преимущества: тут теплее и ближе к Италии.
— Финн тоскует по своим болотам, эскимос по своим снегам, — улыбнулась Жозефина.
— Я не тоскую по Дании и не вернусь туда, но здесь оставаться тоже не хочу. Я свободная женщина, я не австриячка, мне должны разрешить уехать.
— Но Владислав этого не допустит, — сказала Жозефина. — Не допустит просто для того, чтобы помучить тебя, раз уж на него нашел такой стих.
Их разговор прервали: деревенский могильщик подошел к ним и пригласил посмотреть церковь. Он сказал, что в склепе лежат покойники, которым уже больше века, а выглядят они так, точно их захоронили только вчера.
— Мы предпочитаем смотреть на живых, — сказала Жозефина.
Но старик заверил их, что это очень интересная достопримечательность: не далее как час назад он водил туда одного иностранного господина, и тот нашел все это настолько своеобычным, что описал в дневнике. Правда, он забыл этот дневник здесь, но старик сегодня же передаст его в полицейский участок, а там знают все о каждом туристе, так что еще до вечера он окажется в руках хозяина. Старик дал посмотреть дневник Жозефине.
Запись была сделана по-датски. Почерк показался Наоми знакомым. Она сначала бегло перелистала дневник, потом углубилась в чтение, интересное именно тем, что записи не были предназначены для постороннего глаза.
— Этот человек — датчанин, — сказала она.
— Его прислал король Дании? — оживился старик. — Я помню его очень хорошо, он был у нас на конгрессе, совсем седой и такой же приветливый и вежливый, как наш добрый император Франц.
Старик все больше воодушевлялся, но Наоми не слушала его — она с жадным любопытством читала дневник, краснела и улыбалась.
— Значит, этот турист был здесь час тому назад? — спросила она.
— Да, примерно. Я не заметил, куда он поехал отсюда, но кажется, к монастырю.
— Давайте посмотрим церковь, — предложила Наоми; но она задавала провожатому больше вопросов о незнакомце, нежели о предметах, которые они видели; дневник соотечественника, казалось, занимал ее сильнее, чем исторические пояснения могильщика относительно хорошо сохранившихся трупов.
Наоми и Жозефина снова уселись в маленькую двуколку, чалый Орландо тряхнул гривой и рысью тронул с места. Они направлялись к монастырю, чьи высокие купола с императорской короной красиво выделялись на фоне голубого неба.
Под сводами монастырского коридора они и увидели того самого туриста. У Наоми по спине побежали мурашки: этого человека она меньше всего хотела бы встретить. Да, она верно узнала почерк в дневнике — это был граф, которого девушка называла своим отцом.
Он поклонился, сказал несколько незначащих слов Жозефине; Наоми прошла мимо, не дав ему возможности разглядеть ее более внимательно.
— Здесь нет той красоты и великолепия, как в монастыре Мелька, — говорила Жозефина, — но я люблю это старое здание, оно дорого мне еще со времен детства. Я часто бегала отсюда в Леопольдшлос; рассказывают, что из того окна наверху упало покрывало герцогини и обвилось вокруг тернового куста, который рос на том самом месте, где сейчас стоит монастырь.
— Мне не до твоих побасенок, — дрожащим голосом сказала Наоми. — Идем! Да скорее, скорее! Этот турист — мой родственник.
И она торопливо потащила Жозефину к ожидавшей у входа двуколке. Но только они собрались сесть, как из церкви вышел граф.
— Прошу прощения, — сказал он. — Я слышал, что этот монастырь славится своим винным погребом. Говорят, здесь есть бочка, которая считается местной достопримечательностью.
— Я тоже слышала об этом, — ответила Жозефина, — но сама никогда не видела.
— Бочка здесь, ваша милость! — крикнул бочар, который вместе со своими подмастерьями сидел у ворот, сгибая обручи и строгая клепки для новых бочек.
— Не хотите ли взглянуть? — спросил граф.
Жозефина смущенно посмотрела на Наоми, которая тут же приняла решение; она поклонилась графу и вместе с Жозефиной зашла в мастерскую бочара. Это было большое помещение с каменным сводом; там стояли большие и маленькие бочки, и среди них, как королева среди подданных — знаменитая бочка, в которую помещаются тысяча четыре ведра. По приставной лестнице каждый мог взобраться на самый верх; отверстие в бочке было такой величины, что даже толстяк свободно пролез бы через него внутрь, а там было так просторно, что несколько человек могли, взявшись за руки, водить хоровод[49].
— Мы почистили ее, — сказал бочар. — А господин смотритель винного погреба написал сверху чудесное стихотворение.
Граф прочитал:
Когда второй я разменяла век,По мне скакали сотни человек.Но мерзнуть стала в погребе моем.Что ж, это тоже мы переживем.
— Да, — сказал бочар, — тысячи прыгали на этой бочке, а теперь они лежат, забытые, в своих могилах; бочка же по-прежнему крепкая и чистая, она еще увидит, как дети наших внуков станут прадедами и прабабками. Вот так-то! Но не угодно ли вам будет спуститься внутрь, чтоб уж посмотреть все как есть?
Наоми спрыгнула с лестницы в бочку, граф последовал за ней, поглядев на нее подозрительно: очень уж женственными показались ему ее движения. Жозефина только просунула голову в отверстие — бочка показалась ей величиной с целый зал. Наоми танцевала вокруг графа, «а мысли ее были далеко», как поется в песне.
Вскоре они с Жозефиной снова уселись в свой легкий экипаж и укатили.
Граф спросил бочара, знает ли он, кто эта парочка. Тот покачал головой.
— Это наездники из Пратера, — сказал один из подмастерьев. — Фройляйн Жозефина и маленький жокей. Она хорошо знает свое дело, а он, похоже, для этого не очень годится.
Легкая двуколка катила по дороге, шедшей по склону горы, вдоль Дуная.
— Я должна и хочу уехать, — твердила Наоми. — Жозефина, у тебя же есть родственник в Мюнхене. Дай мне письмо к нему, у меня еще осталось несколько ценных вещиц, первую неделю голодать мне не придется, а мало ли что может произойти за неделю!
О любви написаны целые фолианты, воспеты все ее стороны, все нюансы, но лишь немногие описывали ненависть — а между тем это чувство столь же богато, столь же сильно, как и любовь. Это дьявольское сладострастие, но не любовное, а выказывающееся в желании испепелить того, кто растоптал наши лучшие чувства, нашу чистейшую страсть. Никто не чужд ненависти! Это инфузория, живущая в крови человека.
Наоми была оскорблена, и, как в балете Филиппо Тальони сильфида при первом же чувственном объятии теряет крылья души и умирает, у гордой девушки грубое обращение мгновенно убило любовь: так кубок Тантала, стоит пролить из него хоть каплю, тут же становится пуст до дна.
«Я считала себя выше всех, — думала Наоми, — а сама опустилась до цыганского сына, чье благородство проявляется лишь в ошибке природы, наградившей его аристократической внешностью. Теперь мне так же противно на него смотреть, как на змеиную кожу».
— Ты больше похожа на мужчину, чем на женщину, — сказала Жозефина.
— И потому я думаю, что сумею пробить себе дорогу в жизни. Владислав считает, что я, как все другие женщины, похожу три-четыре дня обиженная, а потом все забуду и прошу. Как бы не так! У нас в Дании есть пословица, она сбывается и в других странах: беда не приходит одна. Сегодня я встретила своего отца — это с ним мы беседовали в монастыре. А вдруг он узнал меня? Я всегда презирала блудного сына, не за то, что он ел со свиньями, а за то, что вернулся. Наверное, знал заранее, что его отец — слабый человек.
Принять милость, благодеяние — это все равно что взять деньги и за это терпеть измывательства. Видел ли когда-нибудь свет благодетеля, который бы не ранил и не унижал того, кто принял его благодеяния? Лучше погибнуть! Я хочу бежать. Владислав теперь значит для меня не больше чем кучер из дилижанса, в котором я проехала небольшое расстояние; моя слабость к нему была нелепым сном, привидевшимся мне в пути.
Как сказал могильщик в Иозефсдорфе, венская полиция знает все о каждом иностранце, и потому он имел возможность в тот же день отправить графу забытый им дневник. По той же причине граф к вечеру узнал, что в труппе наездников, выступавшей в Пратере, был его молодой земляк по имени Кристиан, юноша хрупкого, почти женского сложения, получивший за это прозвище «маленький жокей», но о том, что он был женщиной, никому не было известно. Граф решил сегодня же вечером пойти на представление.
Спектакль начался. Жозефина парила на спине своего коня, размахивая флажками, Паяц на большой скорости крутил мельницу. Появился Владислав, одетый в богатый греческий костюм из темно-красного атласа. Цилиндр необыкновенно шел к его гордому лицу. Угольно-черные глаза сверкали между длинных темных ресниц; на губах классически красивой формы играла столь характерная для него издевательская улыбка. Ни один гладиатор на арене не мог бы похвастаться такой совершенной мужественностью. Раздались аплодисменты; эти звуки были для Владислава так же привычны, как мелодия, под которую он скакал вокруг арены. Мысль его была отравлена ядом, о чем говорила и его улыбка. Он знал, что Наоми, которую он видел в начале представления, собирается уехать, не дожидаясь его конца; нашлись доброжелатели, которые сообщили ему об этом, а также о том, что ей выдали паспорт до Мюнхена. Она была первой женщиной, решившейся пойти наперекор ему.
