Элиза Ожешко - Аргонавты
— О нет! — воскликнула Мальвина, всплеснув руками. — О нет! Я не хотела ни в чем обвинять тебя или упрекать… я не имею права… Только… я думаю, что если все мы в том или ином виноваты и жизнь так печальна и все так… тяжело, то, может быть, лучше нам простить друг друга… не упорствовать, уступить… Так я думаю, и, хотя моя гордость давно уже уязвлена тем, что я вынуждена пользоваться всеми благами, принадлежащими тебе, я уступлю и буду ими пользоваться, хотя давно уже единственное, чего я хочу, — это уйти, удалиться от света, скрыться навсегда где-нибудь в глухом углу…
Голос ее дрожал от сдерживаемых рыданий, но она подавила их и закончила:
— Я откажусь от этого желания и останусь, если… — ты только захочешь этого, если можешь… не презирать меня…
Профиль Дарвида все резче выделялся на фоне потемневшего окна; помолчав минуту, он ответил:
— Не могу. Мне очень жаль, но для героя христианского романа у меня нет данных. Тебе предоставляется полная свобода действий. Криничная уже перешла в собственность твоей дочери… Можешь вместе с ней «скрыться в этом глухом углу», где я не стану вас поздравлять с приятным времяпровождением, или остаться здесь и жить попрежнему, что мне было бы гораздо понятнее, но ни в коем случае…
Дарвид вдруг оборвал на половине фразы и замолк.
Разговаривая с этой женщиной, он чувствовал, как подступает к горлу клубок змей и душит его, но в то же время в мозгу его всколыхнулись какие-то воспоминания, зовы, как бы эхо чего-то далекого. Их пробуждало лицо этой женщины, изменившееся, увядшее, но все то же лицо, на которое он когда-то смотрел с наслаждением; пробуждал ее голос, всегда его пленявший чарующим звучанием…
Голова его поникла, как будто сверху ее пригнуло что-то невидимое. Простить? Но к чему это приведет? К идиллии? Гармонии? К возвращению в лоно семейного счастья? Глупости!
Этого уже никогда не будет. На свете существует лишь одна несомненная и непреложная истина: факт. Факт был, и нет такой силы, которая могла бы его изгладить. Все остальное — экзальтация! Подумав, он промолвил холодно и раздельно:
— Ни в каком случае ни мои чувства, ни наши отношения измениться не могут.
Мальвина крепче оперлась на стол и еще ниже склонила голову; у нее тоже мелькнула мысль о возвращении в лоно семьи, но на положении уважаемой женщины, которое она могла бы заслужить раскаянием и покорным подчинением воле оскорбленного ею человека.
— Значит, — очень тихо начала она, — я не могу быть ничем тебе полезной?
Он помолчал секунду и ответил:
— Нет.
— Ни в чем тебе нужной?
На этот раз он молчал дольше, но повторил:
— Нет.
Он стоял вполоборота к ней и смотрел в окно на розовое облако, плывшее в сумерках над противоположной крышей. Что-то ему это облако напоминало… что-то напоминало! Глядя на него, она еще сказала:
— Наша дочь будет тебе писать, Алойзы.
Он поспешно прервал:
— Твоя дочь!..
Мальвина с удивлением продолжала:
— Ирена…
Но Дарвид уже знал, что напоминало ему это розовое облако, летевшее в сумеречном небе. «Кара!»
Повернувшись лицом к стоявшей перед ним женщине, он повторил:
— Ирена — твоя дочь… Чего стоят узы крови, если нет других? У меня был один ребенок, мой…
В эту минуту его охватила жажда мести и разрушения; кипя злобой, он докончил:
— И я потерял его — из-за тебя!
— Из-за меня?
Вопросительный возглас ее был полон изумления.
— Так ты ни о чем не знаешь? От тебя это скрыли? Правильное отношение к утонченным женским нервам! Но мои грубые мужские нервы испытывают потребность поделиться с тобой этими сведениями.
Медленно и отчетливо выговаривая слова, которые со свистом срывались с его побелевших губ, он продолжал:
— Твоя дочь однажды завела со мной интересный, весьма интересный разговор о… обо всем, что произошло, о всей нашей семейной идиллии… Девочка, спрятавшаяся где-то в углу, слышала этот разговор и — помешалась… О! Это, наверное, было минутное помрачение рассудка, и оно бы прошло, но под влиянием его она в морозную ночь высунулась из окна, чтобы умереть. Это кончилось воспалением легких, осложнившимся психическим расстройством. Смерть ее была самоубийством.
Последние слова вырвались из его сжимавшегося горла сдавленным, но отчетливым шепотом, отдавшимся во всех уголках просторной гостиной. Его заглушил пронзительный женский вопль и стук падающего на пол тела. Это у Мальвины подкосились ноги, и, падая на колени, она ударилась головой об угол столика, возле которого стояла. В ту же минуту в гостиную вбежала Ирена; как ласточка, летящая на помощь своим птенцам, она припала к матери и, обхватив обеими руками ее согбенный стан, подняла к отцу залитое слезами лицо.
— Ненужная жестокость, отец! — крикнула она. — Ах, я так это скрывала от нее, так старалась скрыть! Ненужная жестокость! Я думала, что такой умный человек, как ты, отец, никогда без нужды ничего не делает! Но ты совершил ненужную подлость!
Дарвид рванулся, но сдержал себя и снова отошел к окну, прислушиваясь к затихающим шагам двух женщин. Вдруг он повернул голову, и губы его зашевелились, одно мгновение казалось, что сейчас с них слетит какое-то слово, имя. В эту минуту женщины проходили следующую гостиную; они шли, обнявшись, медленно удаляясь, пока не скрылись в надвигавшихся сумерках. Дарвид ничего не сказал. Что он чувствовал, когда она вскрикнула и ударилась головой о край стола? Жалость? Может быть. Трепетную тоску по прошлому, которое навсегда ушло, или по своей дочери, которая его покинула с сорвавшимся с уст словом «подлость»? Может быть. Но он ничего не сказал, не назвал ничьего имени. Он остался совсем один. Вокруг было тихо и пусто. Опустел даже клочок неба за окном: розовое облако исчезло. Стоявшая у окна фигура Дарвида становилась все темней в густом сумраке, гасившем белизну, лазурь и позолоту гостиной. Постепенно стирались черты его лица, потом стало трудно различить трясущиеся руки и подергивающиеся щеки, наконец на сером фоне окна уже только смутно маячил узкий черный силуэт. Дарвид не уходил, он словно окаменел, пораженный какой-то мыслью. Значит, так кончается все на свете! Бродят по свету незримые великаны: смерть, заблуждение, скорбь и гнев, топчут, ломают, крушат все, и никто не в силах им противиться! Он никогда не думал об этих великанах. Разве он был философом? Ему было некогда. Теперь он думает и на дне тяжелой, как камень, мысли видит лик бледного ужаса. Лик этот похож на голову Медузы с запомнившейся ему картины. Среди бурно вздымающихся волн она лежит с разметавшимися волосами, во взоре ее беспредельная глубь, на посиневших губах — насмешливая улыбка. Над чем она смеется? Может быть, над величием человека, который на сером фоне окна маячит узким черным силуэтом, таким одиноким в тишине сумерек?
Вдруг он почувствовал, как что-то робко и мягко прикоснулось к его ногам, и увидел у самого пола маленький движущийся комочек, казавшийся в сумерках черным. Дарвид нагнулся и позвал:
— Пуфик!
С пола отозвалось тонкое тявканье. Пуфик всегда так лаял, когда хотел напомнить о себе своей хозяйке.
Дарвид низко склонился и, гладя шелковистую шерсть, повторял:
— Пуфик!
Потом выпрямился и, отойдя от окна, еще несколько раз позвал:
— Пуфик! Пуфик!
Черный силуэт медленно скользил в сером сумраке гостиных, а за ним у самого пола катился маленький черный клубок; наконец перед ним блеснула яркая полоса. То была настежь открытая дверь ярко освещенного кабинета.
Показавшийся в дверях лакей громко назвал фамилию; Дарвид, услышав ее, сразу ускорил шаги. Наконец он явился! Его посланец, агент, его гончая! Несомненно он принес благоприятные вести, иначе ему незачем было приходить! Значит, то колоссальное предприятие, та огромная арена борьбы и труда, в которой пролегает толстая золотоносная жила, может ему достаться! Как своевременно! Это его отрезвит и избавит от дурных снов, которые с недавнего времени им завладели. Его экзальтация, все эти чувства, вдруг заговорившие в нем с такой силой, — это нездоровый, горячечный сон; нужно стряхнуть его с себя и вернуться к ясной, трезвой, разумной действительности!
VПрошло довольно много времени с того дня, когда Дарвид вошел в свой ярко освещенный кабинет, одержав величайшую победу в своей жизни. В передней он сбросил на руки лакею уже не шубу, а легкое пальто, так как после того счастливого для него дня наступил теплый весенний вечер. Все, кто видел Дарвида сегодня, когда он выходил из великолепного дома самого высокопоставленного в этом городе сановника, наверное, думали: «Счастливец»! Несмотря на то, что в последнее время он заметно похудел, глаза его, улыбка и разгладившийся лоб сияли радостью и гордостью. Наконец он достиг того, чего так долго и тщетно добивался: ему принадлежало грандиозное предприятие, широкое поле для железного труда и толстая золотоносная жила. Правда, готовясь к этой минуте торжества, он, как монах, проводил дни и ночи над грудой бумаг и книг, что-то вычисляя и подсчитывая, исписывая столбцами цифр и аргументами десятки страниц. Он работал с огромным напряжением и шел к своей цели, не думая ни о чем, кроме работы, которую, наконец, завершил этот триумф — все говорили: счастье. Дарвид получил уже множество поздравлений, прочитал в глазах множества людей изумленное восхищение, а теперь вернулся с заседания, на котором своим красноречием и знанием дела убедил и покорил большой круг людей незаурядного ума, пользовавшихся значительным влиянием. Так он провел день; с наступлением вечера он вернулся домой и, коротко приказав лакею: «Не принимать никого!» — спросил:
