Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

— Я познакомился с Машей раньше вас.

— О’кей, мой друг Герман скрывал ее от меня.

— Он скрывает не только ее, — процедил Пешелес.

— Вы так думаете? Раз так, должно быть, вы его хорошо знаете. Передо мной он прикидывался бедной овечкой. Я было подумал, что он евнух или я не знаю кто.

— Хотел бы я быть таким евнухом…

— Да? От мистера Пешелеса не скроешься, — рассмеялся раввин. — У него везде свои шпионы. Что вы о нем знаете? Мне тоже любопытно.

— Я не раскрываю таких тайн…

— Пойдемте поедим. Проходите в столовую. Встанем в очередь вместе со всеми.

— Извините, рабби, я сейчас вернусь, — сказал Герман.

— Что ты убегаешь? Донжуан и ешиботник…

— Я скоро вернусь…

— Одну секунду, — сказала Маша. — Я хочу его кое о чем спросить. Подожди, Яша! Простите, рабби…

Герман пошел, и Маша направила за ним. Им преградили путь, пришлось проталкиваться сквозь толпу.

— Не беги за мной! — попросил Герман. — Я скоро вернусь.

— Кто этот Пешелес? Кто такая Тамара?

Маша схватила Германа за рукав.

— Прошу тебя, оставь меня!

— Сейчас же ответь!

— Меня тошнит…

Герман вырвался от Маши и пошел искать уборную. Он наткнулся на кого-то, его толкнули в ответ. Какая-то женщина накричала на него, потому что он наступил ей на мозоль. Герман вышел в коридор и, как в тумане, увидел несколько дверей, но не мог понять, где именно находится уборная. Голова кружилась. Ноги подкашивались. Пол шатался под ним, как на корабле.

«Да, это конец!» — сказал себе Герман.

Дверь открылась, кто-то вышел из уборной. Герман вбежал внутрь, наткнулся на кого-то, пытаясь его обойти. Тот обругал Германа. В этой спешке ему все-таки удалось закрыть дверь на защелку.

Герман подбежал к унитазу, его вырвало. Пламенные круги поблекли. В ушах звенело, стучало в висках. Желудок сокращался, выплевывая кислоту, горечь и вонь, о существовании которых Герман и не подозревал. Каждый раз, когда ему казалось, что все уже позади, и он начинал вытирать рот туалетной бумагой, его снова начинало тошнить. Его рвало, он стонал и сгибался все ниже и ниже. Его вытошнило в последний раз, и он застыл, обессиленный и изможденный, чувствуя упадок сил и полное опустошение.

Кто-то стучал в дверь и пытался сорвать ее с петель. Герман снова принялся вытираться. Он запачкал кафельный пол и стену. Все это надо было убрать. Герман взглянул на себя в зеркало, оттуда на него смотрело мертвенно-бледное лицо. Он взял маленькое полотенце с крючка и вытер лацканы пиджака. Попробовал открыть окно, чтобы проветрить, но не хватило сил поднять раму. Герман сделал усилие, и замерзшее окно поддалось. На раме висели сосульки и снег. Он глубоко втянул свежий воздух и на мгновенье задержал его в легких. Он ясно ощутил, как холод возвращает его к жизни.

Кто-то снова принялся рваться в дверь с другой стороны и крутить ручку. Герман открыл и увидел Машу.

— Что ты ломаешь дверь?

— Что случилось? Позвать врача?

— Не надо врача. Поехали отсюда.

— Ты весь грязный.

Маша достала из сумочки платок. Вытерев Германа, она сказала:

— Сколько у тебя женщин? Три?

— Десять.

— Чтобы тебя так Бог опозорил, как ты опозорил меня…

— Я еду домой, — сказал Герман.

— Поезжай, к твоей крестьянке, не ко мне, — ответила Маша. — Между нами все кончено.

— Кончено так кончено.

— Ублюдок, негодяй, шарлатан!

Маша вернулась в зал. Герман стал искать пальто, шляпу, калоши, но спросить было не у кого. Жена раввина, забравшая у Германа пальто и шляпу, куда-то исчезла. Рвота ослабила и опустошила его. Герман не ел с двух часов дня, угощение он едва попробовал.

Он бродил среди гостей в коридоре, остановил кого-то и спросил, куда повесили одежду, но тот пожал плечами.

Герман снова зашел в комнату — в библиотеку, где сидел прежде. Он увидел кресло и опустился в него. Кто-то оставил на столе полстакана коктейля и остатки сэндвича. Война лишила Германа брезгливости, он съел хлеб с резко пахнувшим сыром и запил коктейлем. У него тут же закружилась голова. Стул завертелся, как карусель.

«Что со мной? Я умираю?» — спросил себя Герман.

Перед глазами проносились точки, полосы, цветные пятна, которые обычно появляются, если надавить пальцами на веки. Да, это конец… Все скакало, мчалось, меняло форму. Это происходило то ли снаружи, то ли внутри, в мозгу у Германа. Он как будто ощущал движение молекул. Он сделал глоток, еще один, с надеждой превозмочь голод и жажду и оправиться от полуобморочного состояния.

Люди просовывали головы в дверь, но Герман их не замечал. Лица расплывались, мутнели, кто-то пытался заговорить с Германом, но его уши были словно наполнены водой. Его качало, как на море во время шторма. Он был в сознании, но работала только одна половина мозга. Другая половина сжалась и рассыпалась, как песок. Как ни странно, в этом хаосе был какой-то порядок, который невозможно передать словами. Несмотря на все это, Герман узнал Машу. Она, должно быть, искала его. Маша подошла к нему с бокалом в руке и спросила:

— Ты еще здесь? Не уехал?

Герману казалось, что ее слова доносятся издалека. Он удивлялся изменениям, которые произошли с его слухом, и собственным равнодушием к самому себе, своему здоровью и состоянию. Пусть ненадолго, но он был лишен телесных страданий. Герман погрузился в нирвану, которой так жаждал, с тех пор как начал размышлять, копаться в философии и религии. Собрав все силы, он ответил:

— Да, я еще здесь.

Маша пододвинула стул. Ее колени почти касались его коленей.

— Кто такая Тамара?

— Моя жена жива. Она в Америке.

— Мы расстаемся, но я заслужила того, чтобы хоть раз ты говорил со мной серьезно.

— Это правда.

— Пустые слова… Кто такой Пешелес?

— Сам не знаю.

— Я буду работать у раввина. — Маша сменила тон: — Он хочет сделать меня директором санатория. Будет платить семьдесят пять долларов в неделю.

— Что будешь делать с мамой?

— Для нее тоже найдется место.

Герман понимал значение слов, но все это казалось чужим, его это больше не волновало. Он прикрыл глаза, словно прислушиваясь к процессу освобождения собственного тела, как это называют хасиды. «Хорошо бы так было всегда!» — думал он. Маша помедлила немного.

— Тебе-то что? Ты этого хотел, все спланировал, порывался избавиться от меня и наконец добился своего. Я буду жить среди стариков и больных, это будет мой монастырь. Раз уж не существует монастырей для евреек, санаторий будет мне монастырем, до тех пор пока мама не умрет. После ее смерти я положу конец всей этой комедии. Тебе принести что-нибудь поесть? Все же мы были когда-то друзьями. Не твоя вина, что ты родился обманщиком…

Маша встала и вышла. Герман откинул голову на спинку стула, у него было одно желание — лечь, не важно, в кровать или в могилу… Он боялся лишь одного: как бы не испортить раввину праздник, не стать обузой для гостей. Сквозь дремоту он различал разговоры, смех, шаги, звон тарелок и бокалов.

Постепенно его мозг стал успокаиваться. Дом перестал качаться. Стул снова устойчиво стоял на полу. Логические связи в мозгу, которые начали было рваться, теперь восстанавливались. Остались только слабость в коленях и горький вкус во рту, вызванный рвотой. Герман даже почувствовал голод. Маша пошла принести ему еды, но не вернулась.

Герман вспомнил о мистере Пешелесе, о Яше Котике, и ему стало ясно, что если он выживет, то больше не сможет работать на раввина. Ему и так было невыносимо марать бумагу лживыми проповедями, двусмысленными высказываниями о спасении, победе Израиля, Божьей милости, еврейском предназначении… Да, это ночь уничтожения… Во всем этом хаосе просматривался план высших сил, руководящих делами человека. Раввин попытался между делом увести у него Машу. Он никогда не предложил бы семьдесят пять долларов в неделю женщине без специальности, да еще недавно приехавшей в Америку. Без сомнения, он не принял бы в санаторий ее мать, потому что это тоже стоит семьдесят пять долларов в неделю, если не больше.

Герману вдруг вспомнился рассказ Яши Котика о Мойшеле Файфере, с которым, как он думал, Маша и теперь была вместе. Как ни странно, но у Германа было предчувствие, что эта вечеринка раз и навсегда разрушит карточный домик, который он так неуклюже построил.

Герман ждал долго, но Маша не вернулась. «Кто знает, может, она пошла заявить в полицию», — фантазировал он. Герман представил, как приезжает полиция, его арестовывают, отправляют на Элис-Айленд[144] и оттуда депортируют на корабле в Польшу, к большевикам, в страну Майданека, Треблинки, Освенцима.

Дверь открылась, на пороге стоял мистер Пешелес. Он посмотрел на Германа искоса, с удивлением и иронией, и сказал: