Божена Немцова - Бабушка
— Мы все не вечны: вставая утром, не знаем, будем ли вечером ложиться спать, — отвечала бабушка.
Прибежала серна и посмотрела на Адельку; сыновья и собаки охотника прыгали около детей.
— Где она лежит? — спросила бабушка, входя в сени.
— В беседке, — отвечала охотничиха, взяла Аннушку за руку и повела гостей в беседку. Беседка, состоявшая только из маленького зала, была усыпана хвоем; посередине, на носилках из березовых неотесанных бревен, стоял открытый простой гроб, в нем лежала Викторка. Охотничиха надела на нее белый саван, на голову положила ей веночек из слезок, а под голову зеленого моху. Руки были положены одна на другую, как их Викторка любила держать и при жизни. Гроб и крышка были украшены хвоем, в головах горела лампадка, в ногах стояла чашечка со святою водой, а в ней лежало кропило[122] из ржаных колосьев. Охотничиха все устраивала сама, все приготовляла, несколько раз на дню бывала в беседке и уже пригляделась ко всему. Бабушка же, подойдя к гробу, перекрестила усопшую, встала возле на колени и молилась. Дети последовали ее примеру.
— Так скажите мне, все ли вам нравится и все ли мы сделали? — заботливо спросила охотничиха, когда бабушка окончила молитву. — Много цветов и образов мы не ставили: я уже знала, что вы тоже захотите дать ей какой-нибудь подарок в могилу.
— И хорошо сделали, кумушка, — отвечала бабушка.
Охотничиха взяла у детей цветы и образа и положила все это около тела почившей вечным сном. Бабушка намотала четки на окоченелую руку покойницы и долго смотрела ей в лицо. Это лицо уже не было дико. Черные, жгучие глаза были закрыты, блеск их угас. Черные, вечно растрепанные волосы были причесаны, лоб, холодный как мрамор, был украшен пунцовым венком, как лентою любви. На лице не было заметно диких подергиваний, безобразивших Викторку, когда она сердилась; но на устах запечатлелась ее последняя мысль, как будто боязливо замершая на них, — горькая улыбка.
— Что так болело в тебе, бедное сердце? Что тебе сделали? — говорила бабушка тихим голосом.— Уже никто не вознаградит тебя за то, что ты выстрадала. Кто виноват, того да судит Бог, ты же теперь в сиянии и покое!
— Кузнечиха хотела, чтобы мы положили ей под голову стружки, а мы положили мох; боимся только, чтобы нас люди не осудили, в особенности родные, что мы ее взяли на свое попечение и так просто похоронили, — говорила охотничиха.
— К чему тут разукрашенное ложе? Не заботьтесь ни о чем, милая кумушка, пусть люди толкуют что хотят, после смерти завернули бы в парчу, а пока была жива, ни разу не спросили: что с тобою, несчастная? Оставьте ей эту зеленую подушку, ведь она пятнадцать лет спала на такой.
С этими словами бабушка взяла кропило, три раза окропила покойницу святою водой с головы до ног, перекрестилась, велела детям сделать то же, и все тихо вышли из беседки.
За Ризенбургом, в живописной долинке, около Боушинской церкви, выстроенной некогда Туринским владельцем в благодарность за выздоровление его немой дочери, есть кладбище; там похоронили Викторку. На могиле ее охотник посадил ели.
— Они зелены и летом, и зимой, да и она их любила, — сказал он бабушке, когда они разговаривали о ней.
Викторку не забывали, хотя она уже больше не пела у плотины свою колыбельную песенку, хотя пещерка была пуста, а ели срублены. Имя несчастной Викторки еще много лет раздавалось в печальной песне, сложенной в память о ней Барою Жерновскою.
XVIII
Гортензия удержала портрет бабушки, а портреты внучат отдала ей. Родители были ими очень довольны, а бабушка всех более; Гортензия сумела одушевить эти лица, и бабушка, показывая кому-нибудь портреты, а их должны были видеть все знакомые, — имела полное право замечать: «Только что не говорят!» Несколько лет спустя, когда детей уже не было дома, она иногда говорила: «Хотя между простыми людьми нет обыкновения срисовывать себя, но обыкновение это тем не менее хорошо. Хотя я хорошо помню всех их, но по прошествии нескольких лет память у человека бледнеет, образы теряются. А теперь какое для меня удовольствие посмотреть на эту картинку!»
С господских полей свозились последние снопы. Зная, что княгиня, спешившая с Гортензией в Италию, не останется долго в своем поместье, управляющий назначил праздник жатвы по окончании жнитва пшеницы. Кристла были самая красивая и на все способная девушка во всем околотке. Бабушка угадала: ее выбрали подать венок княгине. За замком было большое место, поросшее частию травой, а частию занятое высокими стогами соломы. На лужайке парни воткнули в землю высокую палку, украшенную листьями, лентами, красными платками, развевавшимися в виде знамен. Между листьями были намешаны полевые цветы и колосья. Вокруг столов сделали лавочки, выстроили из веток беседки; вокруг разукрашенного дерева утоптали землю для танцев.
— Бабушка, бабушка! — говорила Кристла: — Вы все время утешали меня, я жила только вашими словами. Миле я послала целое беремя надежд; но вот уже и праздник жатвы, а мы до сих пор не знаем, чего ожидать. Скажите мне, прошу вас, не были ли ваши слова пустым утешением, чтобы нам легче было отвыкать?
— Глупо было бы утешать вас таким образом, дурочка! Что я сказала, на том и стою. Завтра оденься получше, княгиня это любит. Если я буду жива и здорова, приду посмотреть на вас и, если ты захочешь, я скажу тебе всю правду, — отвечала с улыбкой бабушка. Впрочем, она знала вперед что будет, и если б она не обещала княгине молчать, то не замедлила бы избавить Кристлу от мучительного сомнения.
Все ходившие на барщину и вся дворня собрались на другой день на зеленой лужайке, одетые по-праздничному. На телегу положили несколько снопов, запрягли в нее лошадей, увешанных лентами, один из парней сел кучером, на снопы села Кристла и еще несколько девушек, остальная молодежь стала попарно вокруг воза, а старики поместились позади их. Жнецы несли серпы и косы, а жницы — серпы и грабли. У каждой за шпензером был букет из колосьев, васильков и других полевых цветов; парни украсили цветами свои шапки и шляпы. Парень ударил лошадей, они тронулись, жнецы запели и с песнью направились к замку. Пред замком телега остановилась, и девушки слезли. Кристла взяла венок из колосьев, лежавший на красивом платке, молодежь встала позади нее, и с песнью все вошли в сени, где в ту же минуту явилась и княгиня. Кристла, дрожа от страха, краснея от стыда, заикаясь, с потупленным взором, пожелала княгине скорой и благополучной уборки хлеба, и пожелав притом хорошего урожая на будущий год, положила венок к ногам княгини. Жнецы, взбросив вверх шапки, пожелали своей госпоже здравствовать многия лета, за что княгиня приветливо поблагодарила их, приказывая управляющему напоить и накормить их.
— Тебя же, милая девушка, я особенно благодарю за доброе желание и за венок, — говорила она Кристле, вешая венок на руку. — Я замечаю, что все становятся попарно, а ты одна; может быть, я лучше отблагодарю тебя, если сыщу тебе танцора.
С этими словами княгиня с улыбкою отворила дверь в зал, и оттуда вышел Мила, одетый в сельское платье.
— Дева Пресвятая, Якуб! — вскричала Кристла, и непременно упала бы на пол от радостного испуга, если бы Мила не поддержал ее.
Княгиня тихо удалилась в зал.
— Пойдемте! Пойдемте! — гнал Мила: — княгиня не желает, чтоб мы благодарили ее.
Вышедши на двор, он поднял вверх кошелек и сказал: — Это мне дала барышня, чтоб я разделил между вами. На, приятель, раздели сам, — добавил, подавая деньги Томшу, который, как и все, с удивлением смотрел на Милу. И только уже за замком все снова зашумели, и Якуб, обняв крепко любимую девушку, сказал всем, что своим выкупом он обязан княгине.
— И бабушке, — добавила Кристла, — если б ее не было, не было бы ничего.
Начались танцы. К жнецам присоединились чиновники со своими семьями, Прошек, охотник, мельник. Бабушка же пришла раньше всех: ее тянуло туда желание посмотреть на свидание двух, дорогих для нее, существ. Кристла и Мила почти обнимали ее.
— Меня не благодарите, я только сказала об этом, княгиня помогла, а Бог благословил.
— А вы, бабушка, — шутя журила ее Кристла, — знали еще вчера, что Мила пришел и спрятан у Вацлава, а ничего не сказали.
— Я не смела. Впрочем, я сдержала свое слово, что ты скоро его увидишь. Помни, девушка, что претерпевый до конца спасен будет.
Музыка, шум, песни и смех раздавались около украшенного дерева. Паны-писаря танцевали с простыми сельскими девушками, а дочери чиновников не стыдились становиться в кружок с сельскими парнями; и те и другие выбирали нравящихся танцорок и танцоров. Пиво, сладкая росолка и танцы разгорячили головы, а когда княгиня с Гортензией пришли посмотреть, и молодежь танцевала перед ними национальный танец, то веселость достигла высшей степени, застенчивость исчезла, шапки и шляпы полетели в воздух, и каждый кричал: «Да здравствует наша княгиня!» Беспрестанно провозглашались тосты за ее здоровье, княгиня и Гортензия были довольны и заговаривали то с тем, то с другим. Гортензия пожелала счастия Кристле, когда она целовала ее руку, поговорила с мельником, с охотником и наконец обе они с княгинею обратились доверчиво к бабушке, причем управляющая с дочерью пожелтели от злости: они терпеть не могли бабушку, мешавшую всем их замыслам. Но когда отцы, сидевшие вокруг стола и достаточно подпившие, начали ругать писарей и управляющего, когда один из них, схватив кружку, хотел попотчевать княгиню и начал бранить Томша, не пускавшего его, тогда княгиня поспешила удалиться. Через несколько дней после праздника жатвы она уехала с Гортензией в Италию. Перед отъездом Гортензия дала бабушке гранаты, чтоб она подарила их Кристле к свадьбе.
