Айн Рэнд - Мы - живые
— Все в порядке, Андрей. Я знаю, ты ничего не мог сделать. Она не ожидала от него благодарности за эти слова. Эта благодарность болью прозвучала в его голосе, когда он ответил ей:
— Я бы отдал тебе свое место, если бы я мог.
— Все в порядке… Что ж… Видимо, я никогда не стану инженером… и никогда не построю мост из алюминия.
Она попыталась рассмеяться.
— Все в порядке. Мне всегда говорили, что мост нельзя построить из алюминия.
Она заметила, что ему труднее улыбаться, чем ей.
— И, Андрей, — сказала она мягко, зная, что он не осмелится спросить об этом сам, — это ведь не значит, что мы больше не увидимся, правда?
Он взял ее ладони обеими руками.
— Не значит, Кира, если…
— Ну, что ж, главное, что не значит. Дай мне свой номер телефона и адрес, чтобы я смогла тебе позвонить, потому что мы… мы здесь не увидимся… больше… Мы такие хорошие друзья, что — ну разве не смешно? — я даже не знаю твоего адреса. Ну да ладно. Может быть… может быть, мы станем еще большими друзьями теперь.
* * *Когда она пришла домой, Лео лежал, развалившись на кровати. Он не поднялся, услышав ее шаги, а лишь посмотрел в ее сторону и засмеялся. Он смеялся сухо, монотонно, бессмысленно.
Кира стояла неподвижно, глядя на него.
— Вышвырнули? — спросил он, приподнимаясь на дрожащем локте, волосы закрыли ему лицо. — Можешь не рассказывать. Я знаю. Тебя выставили пинком. Как собаку. И меня тоже. Как двух собак. Поздравляю, Кира Александровна. Прими сердечное пролетарское поздравление.
— Лео, ты… ты напился!
— Конечно. Чтобы отпраздновать… Все мы напились. Десятки, сотни студентов университета. Тост за Диктатуру Пролетариата… Много тостов за Диктатуру Пролетариата… Не смотри на меня так… Это — хорошая старая традиция — пить на днях рождения, свадьбах и похоронах… Что ж, мы не были рождены вместе, товарищ Аргунова… И у нас не было свадьбы, товарищ Аргунова… Но мы увидим последнее… Мы увидим… последнее… Кира…
Она стояла на коленях у кровати и, прижимая к своей груди бледное лицо, с искаженным, как рана, ртом, приглаживая мокрые полосы на его лбу, шептала:
— Лео… любимый… не надо делать этого… Не то сейчас время… Мы должны теперь хорошенько подумать… — В ее голосе не было уверенности. — Это — не опасно до тех пор, пока мы не сдадимся. Ты должен заботиться о себе, Лео… Должен беречь себя…
Его рот раскрылся, чтобы произнести: «Зачем?»
* * *Кира встретила Василия Ивановича на улице.
Ей стоило больших усилий не показать изумления тем, насколько он изменился. Она не видела его с тех пор, как умерла Мария Петровна, и тогда он так не выглядел. Сейчас он шел, как старик. Его чистые гордые глаза впивались в каждое лицо горьким взглядом подозрения, ненависти и стыда. Его морщинистые, когда-то мускулистые руки неуверенно дергались, совершая бесполезные движения, как у какой-нибудь старухи. Две складки пролегли от уголков рта к подбородку, складки такого страдания, что любой невольно ощущал вину за то, что увидел это и догадался о причинах.
— Кира, рад увидеть вас снова, рад увидеть вас, — пробормотал он; его голос, его слова беспомощно взывали к ней.
— Почему вы больше не приходите? Дома такая тоска. Или… или, может быть, вы слышали… и не хотите прийти?
Кира ничего не слышала. Но что-то в его голосе сказало ей, что не нужно спрашивать, о чем она могла услышать. Она вымолвила с самой теплой улыбкой, на которую только была способна:
— Конечно нет, дядя Василий, я буду рада прийти. Я просто очень много работала. Но я приду сегодня вечером, можно?
Она не спросила об Ирине и Викторе и о том, исключили ли их тоже. Словно после какого-то землетрясения все вокруг были осторожны, подсчитывали жертвы и боялись задавать вопросы.
Тем вечером, после ужина Кира зашла к Дунаевым. Она уговорила Лео лечь спать; у него был жар; его щеки горели красными пятнами; она оставила кружку холодного чая у кровати и сказала, что скоро вернется.
За голым столом, без скатерти, под лампой без абажура сидел Василий Иванович, читая старое издание Чехова. Ирина, с нерас-чесанными волосами, сидела, рисуя бессмысленные фигуры на огромном листе бумаги. Ася спала полностью одетая, свернувшись калачиком в кресле в темном углу. Ржавая «буржуйка» дымила.
— Алло, — сказала Ирина, кривя губы. Кира никогда еще не видела, чтобы она так улыбалась.
— Хочешь чаю, Кира? Горячего чаю? Только… только у нас совсем не осталось сахарина.
— Нет, спасибо, дядя Василий, я только что поужинала.
— Ну? — сказала Ирина. — Почему же ты не скажешь? Исключили?
Кира кивнула.
— А Лео, тоже?
Кира кивнула.
— Ну? Почему не спросишь? Ну, так я скажу тебе сама: конечно, я тоже исключена. А чего можно было ждать? Дочь бывшего богатого меховщика, поставщика царского двора!
— А — Виктор?
Ирина и Василий Иванович странно обменялись взглядами.
— Нет, — медленно ответила Ирина, — Виктор не исключен.
— Я рада, дядя Василий. Это хорошие новости, не так ли? — Она поняла, что это единственная возможность подбодрить дядю. — Виктор — такой талантливый парень. Я рада, что они не отняли у него будущее.
— Да, — сказал Василий Иванович медленно, с горечью. — Виктор — очень талантливый юноша.
— На ней было белое кружевное платье, — истерично вмешалась Ирина, — и у нее такой прекрасный голос — о, я имею в виду новую постановку «Травиаты» в Михайловском театре — и ты, конечно, уже видела ее? Нет? Ты должна обязательно сходить на нее. Старая классика… старая классика…
— Да, — сказал Василий Иванович, — старая классика по-прежнему остается лучшей. В те дни была культура, у людей были моральные ценности и… и честь…
— Действительно, — сказала Кира удивленно, начиная волноваться, — мне надо сходить на «Травиату».
— В последнем акте, — сказала Ирина, — в последнем акте она… О, черт!
Она кинула свои рисунки на пол с таким шумом, что проснулась Ася, которая села и глупо уставилась на все это.
— Ты все равно рано или поздно услышишь: Виктор вступил к партию!
Томик Чехова, что Кира держала в руках, упал на пол.
— Он… что?
— Он вступил в партию. Всесоюзную Коммунистическую
Партию. С красной звездой, партийным билетом, хлебной карточкой, руками по локоть в крови, в той, что уже пролили и что еще прольют.
— Ирина! Как… как же его приняли?
Она боялась взглянуть на Василия Ивановича. Она знала, что ей не надо задавать вопросы, вопросы, которые как нож вонзались в рану; но она не могла сдержаться.
— О, он, похоже, уже давно все это распланировал. Он специально сходился с людьми — осторожно и разборчиво. Он, оказывается, много месяцев был кандидатом — а мы и не знали этого. Потом — его приняли. О, его приняли без вопросов — с такими-то покровителями. Они поручились за его пролетарский дух, несмотря на то, что его отец продавал меха царю!
— Он знал об этой… чистке, ну, что она скоро будет?
— О, не будь наивной. Дело не в этом. Конечно, он не знал этого заранее. У него цели посерьезнее, чем просто сохранить свое место в институте. О, мой брат Виктор — умнейший молодой человек. Когда он хочет вскарабкаться — он знает, на какие ступеньки ступать.
— Ну, что ж, — Кира попыталась улыбнуться и сказать это ради Василия Ивановича, не глядя на него, — это — дело Виктора. Он знает, чего хочет. Он… он все еще здесь живет?
— Если бы это зависело от меня, то он… — Ирина резко оборвала себя. — Да. Эта свинья живет пока еще здесь.
— Ирина, — сказал Василий Иванович устало, — он твой брат. Кира переменила тему; но разговор не клеился. Спустя полчаса вошел Виктор. Выражение достоинства на лице и красная згзезда на лацкане были выставлены на всеобщее обозрение.
— Виктор, — сказала Кира, — я слышала, что ты теперь правоверный коммунист.
— Я имел честь вступить во Всесоюзную Коммунистическую Партию, — ответил Виктор. — И я не позволю, чтобы о партии отзывались таким тоном.
— А, — сказала Кира. — Понятно.
Но случилось так, что она не увидела протянутой руки Виктора, когда уходила.
У двери, в коридоре, Ирина прошептала ей: «Сначала я думала, что отец вышвырнет его вон. Но… мамы больше нет… и вообще… и ты ведь знаешь, что отец всегда души не чаял в Викторе… ну, он думает, что сможет перетерпеть это. Я думаю, что это убьет отца. Ради бога, Кира, приходи почаще. Ты ему нравишься».
* * *Так как будущего у них не было, то жили они сегодняшним днем.
Бывали дни, когда Аео часами не отрывался от книги и почти не говорил с Кирой, а когда заговаривал, то в его улыбке прорывалось горькое бесконечное презрение к себе, к миру, к вечности:
Однажды Лео напился; он навалился на стол, уставившись на разбитый стакан, который лежал на полу.
