Коммунисты - Луи Арагон
Сказал все это Приу в присутствии других генералов.
Ла Лоранси приехал часом позже. Приу сообщил ему: — Мои части дерутся в Лилле, считаю своим долгом не оставлять их; я. приказал зарыть в землю все войсковое имущество и не тронусь с места.
Очень трудно с точки зрения морали судить действия командира. Он берет на себя ответственность не только за свою судьбу, но и за судьбу других людей. Ла Лоранси, которому по плану Бланшара выпало руководить отступлением, оценивает поведение Приу несколько иначе, чем он оценил бы поведение какого-нибудь римского полководца, сражавшегося с Ганнибалом[701], или подвиг Леонида[702] при Фермопилах. Он просит у Приу разрешения отвести свой корпус. — Значит, вы решили рискнуть? Не возражаю, — отвечает Приу. — Забирайте также и кавалерийский корпус. — Ла Лоранси, пользуясь предоставленной ему таким образом свободой действий, собирает генералов Жансена, Гревиля, Лукаса, де Камà и Ланглуа и излагает им свой план. Незачем дожидаться завтрашнего дня, как предлагал Бланшар (между нами, Бланшар — это далеко не Фош! — бросает Ла Лоранси), надо выступить сегодня же вечером. Придется пройти шестьдесят километров, и на рассвете можно будет миновать Поперинг. Генералы решительно не согласны. Их части такого перехода не выдержат. Ла Лоранси заявляет, что если господа генералы решили остаться, он, понятно, тоже останется с ними. Но пусть тогда они несут бремя ответственности за капитуляцию, которая неизбежно явится следствием подобного решения.
Тогда генерал Жансен присоединяется к плану Ла Лоранси, за ним Гревиль, а потом и все остальные генералы.
* * *
Необычайная, тревожная атмосфера воцарилась к вечеру на ферме, где томились в бессмысленном ожидании и бездействии Жан де Монсэ и его товарищи. Французские летчики подбили немецкий самолет, сбросивший бомбу на ферму. — Глядите-ка, теперь и наши начали сбивать! — Это замечание Жонета вызвало взрыв громкого, пожалуй, слишком громкого смеха. Странная была эта ферма: квадратный двор, по всем четырем сторонам — строения. В столовой служащие административно-хозяйственной части, повара, писаря, лениво позевывая, играли в карты, болтали с санинструкторами и санитарами. Капитуляция Бельгии для этих людей, видящих своими глазами из окон вот этой фермы бельгийскую границу, была равносильна кораблекрушению в спокойных водах. Палуба корабля казалась надежной, как сама земля, и вдруг во все отсеки хлынула вода. На дворе фермы стояли санитарные автомобили — все, что осталось от их колонны. Шоферы дремали, прикорнув в уголке машины. Куда ни оглянись, повсюду клубы дыма, пламя пожаров. К хозяйке фермы приехала погостить невестка из Азебрука, и теперь гостья не могла вернуться к себе домой, потому что немцы отрезали дорогу на Азебрук. Каково же было этим женщинам узнать о бельгийской капитуляции! Ведь у обеих мужья на фронте в Бельгии, — по крайней мере, они были убеждены в этом. Целый день обе бродили по дому и жалостно вздыхали. Не видать им больше мужей. Всему конец приходит. Скоро и сюда явятся боши. Лучше уж сейчас умереть: пусть все пропадает пропадом.
Люди, участники и свидетели этой пляски смерти, вдруг все как-то распоясались. Жан де Монсэ с удивлением слушал речи солдат, своих товарищей. Он никогда не знал, что они, в сущности, думают. Морльер попытался было вмешаться, дать отпор некоторым уж особенно разошедшимся говорунам, но тщетно. Поток оскорблений, проклятий захлестнул все, захлестнул в одну секунду. В одну секунду оказалось, что и тот, и другой, и третий, и десятый — все пораженцы. В одну секунду люди поддались самому черному неверию, самой злой горечи. Ненавидели своих командиров. Пользовались неслыханным лексиконом, который может присниться разве что в дурном сне. Умирать, а ради кого умирать? И тут же трое-четверо заговорили разом, задыхаясь от ярости. Кто-то произнес: Франция. Нет уж, увольте, хватит! Мы эту песенку слышали, довольно с нас!
Алэн побледнел как мертвец. Он шепнул Жану: — Понимаешь ты, что это значит? Ведь это самое страшное! — Жан был согласен с Алэном. Можно потерпеть военное поражение. Можно быть отрезанным от своих, гонимым, преследуемым неприятелем; можно пасть в бою, погибнуть физически. Но такое вот поражение подсекает, как ножом, и тело и душу. Неужели же это действительно конец?
Приятели вышли на улицу.
В двухстах метрах от них, параллельно границе, шла дорога всего в нескольких шагах от границы. По эту ее сторону расстилались поля, где еле заметными валиками, выступавшими сантиметров на тридцать, тянулись брустверы полузасыпанных, поросших травой траншей и ходов сообщения, оставшихся еще с той войны. Хозяйка, показывая их солдатам, сказала: — Вон какая здесь у нас оборона. — Стало быть, именно эти жалкие канавки в газетах гордо именовались «продолженной линией Мажино». Не за что, буквально не за что зацепиться, чтобы организовать оборону. Да и какая уж тут оборона, кто о ней теперь думает? С шести часов зарядил дождь, ноги утопали в жидкой грязи. Очевидно, еще не совсем прошла пора летних гроз.
— Знаешь, Жан, — вдруг сказал Морльер, — если нас сейчас убьют, значит, все это — растерянность, лакейский дух — это и будет последним, что нам довелось наблюдать перед смертью…
Что подразумевал Алэн под этими словами? Оба помолчали. Жан думал о Сесиль. Если нас убьют, она, быть может, будет жить ради детей… не наших, не тех, которые могли бы быть у нас с ней.
— Жан, — снова заговорил Морльер, — я не хочу умереть с мыслью, что французы подлые трусы…
Жан понял, что это сказано всерьез. И ответил Алэну: — Во-первых, зачем нам умирать? И с чего ты взял, что французы — трусы? Неужели потому, что наши поваришки и интендантские крысы запсиховали? Разве лейтенант де Версиньи был трус? И Рауль тоже, по-твоему, трус? Разве сам ты трусишь? А если ты трус,
