Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю

смешно. Большие, светлые и зеленоватые стволы платанов растут теперь не из земли, а из озера, поднявшегося до жилищ. Вода залила палисадники, разлилась среди кустов черной и красной смородины, массивных георгин и высоких мальв. Добралась до ножек скамейки у двери и, осмелев, подбирается к кухне. Виттоза это смешит, Виттоз пускается в пляс. Виттоз видит всю эту воду, он прыгает по ней на одной ножке, осторожно приподымая юбку пальцами, как барышни на балах. Когда танцевать надоедает, он принимается звать. Ему хочется, чтобы кто-нибудь пришел, он не желает веселиться один, это понятно, гораздо веселее, когда людей много. Он зовет как может, у него не вполне получается. Он заглядывает в одну из кухонь: «Эй, вы идете?.. Анриу! Это ты? Ты идешь?..» Ему отвечают. Он: «Ах, это ты…» Он понимает, что ошибся. Это за грубой холщовой занавеской мычит корова с переполненным выменем, мучимая жаждой и голодом, вот замычала другая, а теперь и третья, они ведь всегда вторят друг другу. Виттоз расхохотался: «Только не вы!..» А потом сказал себе: «Никого уже не осталось!» Будто вечер праздничного дня, когда все веселятся, танцуют во время ежегодных гуляний. Он воротился на дорогу. Поднимается по улице, по которой недавно спускался. О! Кто-то появился! «Так, ладно! Сейчас я его разговорю!» Возле амбарной двери наклоняется: «Слышь!? — по-прежнему, едва ворочая языком, — Слышь!?» Должно быть, тот спит, какой крепкий у него сон! Виттоз трясет его. Только, пока он его трясет, тот словно разваливается: упавшие руки не двигаются, голова, свесившись набок, так и лежит. Виттоз несколько удивился. Потом, оглядев человека, пожал плечами: «Что ж, тем хуже для тебя!» И снова зовет. Он уже в другом квартале: тут ни следа воды, земля невероятно сухая и твердая. Метя юбкой, он оставляет позади облако пыли. Он ходил, звал, терпение у него кончается: «Черт подери! Они что, смеются надо мной?!» Он злится. Откликается опять корова. «О, только не ты!» Воет собака, как бывает, когда из-за леса показывается луна. «Пошла прочь!» Он забыл, что на нем юбка, идет привычным ходом. Вот лежат все вповалку, он толкает их ногой. Особо не церемонится: «Вставайте! Идем!» Они растянулись по земле. «Куча бездельников!» Они лежат перед домами, сидят возле стен или на лавках, головы свесились. Он подходит к одному, обеими руками берет за голову, приподымает: «Слышишь?! Эй! Идешь или нет?!»

Его самого хватают. Руки вцепляются в болтающийся корсаж, обвивают шею. Он разевает рот, валится на мостовую, другой валится на него, продолжая сжимать, сжимать, сжимать, сжимать все сильнее до тех пор, пока в глотке не слышится лишь едва различимое бульканье, как в опустевшем садовом шланге…

Единственный, последний корабль на озере. Высится мачта. Это корабль Паншо.

Корабль братьев Паншо, Эдуара и Жюля. Эдуар спрашивает Жюля:

— Ну, что думаешь?

Он показывает на воду, качает головой:

— С нашим ремеслом покончено.

Он зачерпнул рукой застоявшуюся озерную воду. Она уже не такая, как прежде: мутная, мертвая.

И снова:

— Жюль, что думаешь?

Сама собой совершалась незаметная работа возле газовых труб, на конце одной появился огонек и шел вдоль нее все глубже, устремляясь в подвал.

Дома клонятся друг за другом, склоняются, словно уснув. Валится с потолков штукатурка, обваливаются потолки, исчезают углы.

Большие электрические турбины на берегу Роны продолжают вертеться вхолостую, по-прежнему совершая тысячу двести оборотов в минуту: среди ночи полыхает невероятное розовое свечение.

Как опадают листья с деревьев, так валятся с крыши одна за другой черепичные пластины.

Толпы купальщиков возвращаются к вечеру с налипшим на ногах песком, толпы купальщиков возвращаются, побарахтавшись в воде и засунув кусок марсельского мыла под полосатые купальные костюмы. Они проходят мимо крашеной красным двери амбара…

Одна за другой падает черепица, даже не верится.

Хозяину просто не верится. Только что окончив работу, хозяин пытается читать газету, но это не для него, это слишком. Надо представить небо, светила, экватор, полюса. Крашеная красным дверь амбара раскололась под тяжестью свода.

Сидевший на цепи добрый толстый Бари подох, добрый толстый Бари, любимец всего квартала, верный сторож дома, верный сторож печи, это был пес пекаря, он охранял печь, охранял дом, таскал тележку с горкой хрустящих булочек, горячих, благоухающих, согревавших прохладным утром на крутой дороге, и вот Бари протянул ноги.

Из пасти шел еле заметный пар, витавший над коротконогим телом. Над красивой шерстью в белых и рыжих пятнах, над длинными прядками, завивающимися на концах в колечки.

26

Несколько больших кораблей с ушедшими под воду ватерлиниями, — такое количество пассажиров на палубах, — отправились в полярные области. Они были вынуждены повернуть обратно, навстречу попадалось все больше и больше дрейфующих льдин. Стало ясно, что разрушение неизбежно для всех сторон света, которых всего-то четыре: раз, два, три, четыре — сосчитали их быстро. Поворачиваясь то к одной, то к другой, капитан думал: «Может, пойти к той?» и сам себе отвечал, что в том направлении идти нельзя. Ни на Север, в края Септентриона, прозванные Полночью, ни на Юг, именуемый Полуднем, ни на Восток и ни на Запад, у которых свои названия. Склонившись над компасом, капитан понимал, что нет никакой разницы. Надежда может быть лишь на третье измерение — на высоту — никаких иных надежд не осталось. Не поможет ни ширина, ни долгота, но есть еще высота. Есть горы. Есть края, возвышающиеся над другими, все в наслоениях, складках, как одеяния святых на соборных портиках, и слетаются туда ласточки, и ласточки говорят: «Это для нас!» Эта скалистая местность, искусно высеченная из камня, которую рыли, терпеливо углубляли резцами, люди думали: «Здесь будут убежища!» К тому же здесь высоко, все остальное пребудет внизу, это словно ковчег, он устоит над разлившимися водами. Когда был Ной, у Ноя была жена, и все твари были по паре. Вот первый, зеленый этаж, вот второй, серый. И многие пришли, добираясь любыми способами наполнив эти этажи надеждами, разместившись на этаже первом, втором. Послышался глас бурных потоков, и начал он речь, которой нет конца. Настала долгая ночь, она полнилась за окнами домов словами, произносимыми со все большей силой: вначале их шептали, потом говорили в полный голос, потом еще громче, наконец, уже кричали, поскольку низ и верх поменялись местами. Снег больше не снег, лед уже и не лед, все видоизменяется. Здесь, в русле потока, вода поднималась непрерывными толчками, скачками — небольшими, но постоянными, она прибывала и прибывала. И вода на каменном ложе была белой, как только что