Хаим Граде - Немой миньян
Даже те соседи, которые обычно не особенно интересовались премудростью гадания по руке, стали последнее время заходить поздно вечером к хироманту и просить его, чтобы он им погадал, будет ли война и переживут ли они эту войну. Но он не хочет сейчас заниматься предсказаниями ни за какую плату в мире! Больше всех остальных соседей докучает ему будущая теща. Днем, когда он заходит к своей невесте Нисл, ее мать молчит из страха перед дочерьми. Но поздно вечером папиросница Злата-Баша Фейгельсон приходит к нему и начинает вздыхать, что, мол, если начнется война, ее младшие дочери могут засидеться в девках. Потом она упрекает его, что он отказывается гадать по руке именно сейчас, когда все к нему рвутся, и учит зарабатывать деньги нечестным путем.
— Почему бы тебе, — говорит она, — не предсказывать каждому добро? Ведь за добрые предсказания платят больше. Ты бы сейчас мог заработать миллионы!
Так она говорит ему и берет у него деньги. Якобы взаймы. Когда он приходит к ней домой, она этого не делает, чтобы дочери на нее не накричали. Она заходит за деньгами, когда он у себя дома, потому что знает, что он не расскажет ее дочерям. Поэтому вчера вечером он запер дверь и лег спать, чтобы никто к нему не заходил. Но он все равно не спал. Его мучила совесть из-за того, что Злата-Баша Фейгельсон будет стоять во дворе смущенная. Думал он и о своей невесте Нисл. Как он может жениться в такое время?
В то время как Борух-Лейб стоял на пороге своей квартиры, медленно пробуждаясь от своих полусонных мыслей, к портному Звулуну и щеточнику Ноехке Теперу присоединился столяр Эльокум Пап. Он только что вошел во двор и услыхал от соседей новость, что немец забирает у литовцев Мемель. А значит ясно как день, что и полякам придется уступить Данциг, иначе будет война. Первой мыслью Эльокума Папа было, что Герц Городец, который спит у него, еще ни о чем не знает. Вчера вечером он только и говорил, что о лингмянском кладбище и о еврейчике со скрипочкой, но о немце и о Мемеле — ни слова. Длинный столяр покачнулся, как шест, поддерживающий натянутые веревки с бельем. У него как-то все смешалось в голове, и он сделал шаг вперед, к хироманту.
— Послушай, Борух-Лейб, я никогда тебя прежде не мучил просьбами, чтобы ты погадал мне по руке. Но теперь я прошу тебя сказать мне, доживу ли я до то тех пор, когда мои девчонки вырастут, и не будет ли Немой миньян вместе с моими резными украшениями для священного ковчега разрушен?
Конечно, Борух-Лейб помнил, что столяр постоянно ему говорил: он также верит в гадание по руке, как в христианскую церковь. Но Борух-Лейб не стремился к мести и не стал отвечать: «Ага! Вот теперь вы пришли?». Он рассказал столяру правду, что сейчас он не занимается гаданием по руке, потому что есть такое время, когда нельзя гадать, точно так же, как нельзя обрезать новорожденных мальчиков, если они больны.
— Ты лжешь, — пробурчал Эльокум Пап.
— Как истинна Тора, — поклялся предсказатель и пояснил столяру притчей: линии и бугры на ладони подобны изгибам реки, которая течет и течет, и человек плывет по течению вдоль берега реки. Но иногда случается, что поток неожиданно исчезает в зарослях кустов между двух узких берегов или уходит в подземные пещеры, где ни один из сынов Адама не может следовать за ним. То же самое происходит с линиями на ладонях и на лицах людей, из-за великих потрясений, происходящих в мире. Именно поэтому, подвел итог Борух-Лейб, он больше не хочет заниматься хиромантией, пока не наступят лучшие времена.
— Если ты не будешь заниматься гаданием, на что же ты будешь жить? — недоверчиво спросил столяр. — Правда, ты стекольщик. Но во время войны не вставляют оконных стекол, потому что падают бомбы и окна снова лопаются. К тому же ты собираешься жениться на дочери папиросницы, и тебе придется зарабатывать вдвое больше. Поэтому я тебе не верю, что ты больше не будешь гадать по руке.
Борух-Лейб снова поклялся Торой, что он говорит правду. Жениться на Нисл он должен только в начале лета, после годовщины смерти ее отца. Так он предложил, и так было оговорено. При этом он имел в виду, что если Нисл раскается по поводу этого сватовства, то пусть у нее будет возможность расторгнуть помолвку. Так что до свадьбы Всевышний еще может помочь, чтобы дело вообще не дошло до войны и чтобы эта суматоха предчувствия войны тоже улеглась. Но если дело все-таки дойдет до того, чего все боятся, то его доходов от работы стекольщиком хватит и ему, и Нисл в любое время. Только бы ему не пришлось содержать в придачу еще и тещу с двумя ее младшими дочерьми. Так бормочет обеспокоенно старый холостяк, подходит к столяру ближе и доверяет ему свою тайну:
— Я еще не женился, а меня уже называют по имени тещи: «Борух-Лейб Злата-Башин» — так меня называют уже.
— А если бы ее называли Злата-Баша Борух-Лейбова, тебе было бы легче? Тогда бы все думали, что эта папиросница твоя жена или что ты ее отец, — мрачно ответил столяр без малейшего намека в лице на издевку.
Во дворе появился рыночный торговец Ойзерл Бас. Выпив с дружками в шинке, он не вернулся домой, а завалился, полупьяный, на остаток ночи к любовнице. Но точно так же, как вечером жена, тощая как доска, сводила его с ума разговорами о войне, теперь его любовница, упитанная красотка с огромными глазищами, устроила ему истерику по поводу того, что он не разводится с Элькой, с этой крикливой чулочницей, и не женится на ней. Ойзерл знал, что теперь ему еще придется выслушать от жены крики, почему это он пропал на целую ночь. Но он притворился, что ему хорошо на душе, и вошел во двор бодрый, развязный, со здоровым раскрасневшимся лицом и насмешливыми глазами. Увидев там группку евреев, Ойзерл подошел к этому дылде-столяру и по-свойски похлопал его по плечу:
— И ты, недотепа, тоже боишься немцев? В те годы, когда Фонька[140] ушел, а Йеке[141] вошел, дела шли хорошо. У кого котелок хорошо варил, тот на немца не жаловался.
Евреи были удивлены и даже напуганы залихватскими речами рыночного торговца.
— Кто как, — вздохнул портной Звулун, — с одной стороны, контрабандисты действительно хорошо зарабатывали, но с другой стороны, честные люди на улицах падали от голода сотнями и тысячами.
Сват портного, щеточник Ноехка Тепер хотел было прикрикнуть на Ойзерла Баса, чтобы он валил отсюда, но поди свяжись с таким уголовником и карманником! Он ответил сдержанно:
— Чтоб у этих немцев кайзеровских времен был такой добрый год, какими добрыми были они сами. Но ведь нынешний Аман из Берлина сам говорит, что он всех евреев… Я вообще этого не хочу произносить! Так что ты болтаешь о том, чтобы вести с немцами дела?
Пока другие разговаривали, столяр слушал и молчал, повернувшись к ним спиной. Его не волновало, что Ойзерл Бас хлопает его по-свойски по плечу. Он со своей стороны еще не помирился с этим уголовником, с тех пор как летним вечером между ними дело чуть не дошло до драки во дворе и со времен их ссоры в Немом миньяне на Судный день. Только когда все уже сказали свое, Эльокум Пап медленно повернулся к Ойзерлу Басу и еще медленнее проговорил без малейшего намека на страх:
— До сих пор я знал, что ты бельмо в глазу, вор, а теперь я вижу, что ты еще и осел.
И столяр отвернулся от него, как от мерзкого паука:
— Пойдемте молиться, евреи.
— А что я такого сказал? Я ничего не сказал.
Растерянный Ойзерл Бас сделал вид, что рассмеялся, но ему было уже не с кем разговаривать: евреи поднялись по ступеням в Немой миньян, а он остался стоять во дворе, низенький, плотный, похожий на зажравшегося кота. Ему так же хотелось идти к себе домой, чтобы Элька снова развела свое нытье, как ему хотелось ходить на голове.
Большой пустой молитвенный зал этим утром наводил на миньян молящихся ужас. Они жались поближе к слепому кантору, стоящему у бимы, и реб Мануш Мац пел молитвенные песнопения со сладкой печалью и так растянул их, что у лесоторговца Рахмиэла Севека хватило времени и помолиться, и подумать: конец компаньонству с сыном в делах и конец совместному проживанию! Когда у сына была жена-христианка, он, отец и свекор, жил в одном доме с этой парочкой. Но с тех пор как Хаця развелся с Хеленкой и женился на своей первой невесте, еврейке, между ним и молодой парой отношения ухудшались с каждым днем, пока он не пришел к выводу, что ему надо убираться, невестка считает его за врага. «Эта пани Хеленка вам всегда нравилась больше, чем я, вы ее до сих пор любите», — говорит ему невестка, а сын еще и добавляет: «У тебя здоровье ухудшается, когда ты видишь меня веселым и смеющимся». И действительно, как можно в такое судьбоносное время все начинать заново, смеяться и веселиться? Так что лучше для обеих сторон, чтобы он отделился от сына и невестки и нашел уголок для себя самого. Вот ведь и аскеты тоже привыкли жить в одиночку.
Как раз в этом Рахмиэл Севек ошибался. Аскеты не привыкли к своему одиночеству, даже старожил Немого миньяна, вержбеловский аскет. В пожелтевшем ветхом талесе, в потертых филактериях, реб Довид-Арон Гохгешталт выглядел в это утро еще более убогим. Его борода висела, как клубок серой паутины, и он сам не замечал, что его губы шепчут во время молитвы: «Ну и пусть она приезжает, мы помиримся, чтобы уж кончилось все это дело с войной!» При этом его заспанные глаза смотрели с завистью на бывшего раголевского раввина, и в мозгу вержбеловского аскета что-то стучало и щелкало, как дятел, достающий червей из-под коры дерева. Ему хорошо, этому ребу Гилелю Березинкеру, ему очень хорошо. Он не боялся раголевских обывателей и войны не боится. Он человек, сделанный из железа. Он и сейчас стоит и молится с тем же разбойничьим спокойствием, с каким он стоит у своего пюпитра и учит Тору. Но у зависти глаза велики, поэтому вержбеловский аскет не понял, что спокойствие реба Гилеля Березинкера показное. На самом же деле, он стоял окаменевший и страдающий. Местечко Раголе задолжало ему все полученное им приданое, которое он внес в общественную кассу на нужды местечка, когда стал там раввином. Потом, когда возник этот конфликт, он не хотел уезжать из Раголе, пока ему не вернут приданого. Но его раввинша плакала, что она не может больше выносить этих скандалов. Пусть он уезжает. Она уж сама будет требовать. А теперь местечковые обитатели не пойдут даже на суд Торы. Сейчас канун войны, кого волнует раввин и его приданое? В такое время, когда члены семей держатся друг друга, он где-то в одном месте, а его жена с детьми в другом, потому что у него нет средств, чтобы привезти их из местечка в Вильну.
