Кальман Миксат - Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак
— Я сын Берната из Борноца, Жигмонд Бернат.
— Ага! — со смехом воскликнул барон. — Уж не ты ли тот знаменитый щелкопер, который господа бога обрядил в венгерскую кацавейку? Ну и большую же голову унаследовал ты от родителя! Впрочем, я выразился не совсем точно: у отца, конечно, тоже осталась голова на плечах… Между прочим, будущее принадлежит круглоголовым… Ты, как видно, направляешься домой на каникулы?
— Совершенно верно, сударь.
— И братец Янчи тоже с тобой?
— Да, он проведет у нас пасху.
— Но ведь у него в Патаке опекун, не правда ли?
— Да, господин Иштван Фаи.
— Ну, а когда вы собираетесь попасть домой?
— Сегодня ночью.
— Нет, милые мои, из этого ничего не выйдет. Однако уже звонят к обеду, так что прошу прямо к столу.
В столовой гостей ожидали дамы — баронесса Маришка и ее гувернантка, обе одетые по тогдашней моде, с греческими прическами — две завитые пряди, ниспадавшие локонами, обрамляли их лица. Дамы того времени не имели ни пышных бедер, ни резко очерченных талий. Линия талии проходила очень высоко, почти под мышками, и это считалось красивым хотя бы уж потому, что такие платья носили в Париже, а к тому же в них было заключено женское тело. А сообразительный человек сам сумеет разобраться, где что начинается и где кончается.
Хозяин дома поспешил представить студентов, на которых барышня бросила робкий взгляд из-под пушистых ресниц и тут же опустила глаза, склонившись в принятом тогда глубоком реверансе. Девушка была недурна собой, но холодна как лед. У нее был чуть выдававшийся вперед подбородок, однако его украшала миловидная ямочка; лоб был, пожалуй, чересчур крутой, что, впрочем, даже шло к ее лицу. О фигуре барышни, говоря по совести, тоже нельзя было сказать ничего плохого, а забавная привычка постоянно покусывать губы делала ее похожей на горячую арабскую лошадку.
— Мадам Малипо, — представил барон гувернантку баронессы.
Мадам Малипо по какому-то капризу природы походила на Доротею Михая Чоконаи * (в ту пору каждый студент носил при себе в списках стихи Чоконаи).
Позади беседующих снова послышался шелест платья, на этот раз оказавшегося сутаной, застегнутой на все пуговицы от ворота до самого подола и скрывавшей ладную фигуру приходского священника Яноша Сучинки. Попик был смазлив, молод, голубоглаз, с розовощеким лицом и уже наметившимся вторым подбородком. На губах его играла тонкая, ехидная улыбка. Внешностью своею он смахивал скорее на придворного французского аббата восемнадцатого века, чем на венгерского сельского попа.
— А, граф Бутлер! — воскликнул он, кланяясь, когда ему представили гостей. — Старинный, знатный род! Если я не ошибаюсь, один из Бутлеров заколол Валленштейна *.
— Ах, лучше бы он этого не делал! — отозвался граф Янош с грустной улыбкой. — С той поры на Бутлерах лежит проклятие.
— Ну, дети, пора, пора к столу. Янош, сынок, ты сядешь рядом с моей дочерью, а ты, Жига, подле святого отца. Уж он-то потешит тебя анекдотами.
Всего к обеду собралось шесть человек, хотя стол был накрыт на семь персон. Когда все уселись, из-под стола вдруг вылез хозяин седьмого прибора и вспрыгнул на свой стул. Оба студента вздрогнули от неожиданности. Это была обезьяна шимпанзе, которую хозяин привез с острова Борнео, вернувшись из своих странствований; он баловал ее и приучал ко всякого рода проказам. Мадемуазель Маришка поднялась со своего места и повязала обезьяне на шею салфетку, за что шимпанзе вознаградил девушку благодарным взглядом.
— Подожди, Кипи, еще горячо для тебя… Понимаешь, суп еще горяч.
У баронессы был приятный, звучный голос. Обезьяна поняла хозяйку и принялась дуть в тарелку, оттопыривая свои отвратительные губы. Затем она схватила в лапы нож, ложку и вилку, но не удержала, и они со звоном полетели на пол. Поднимать с пола столовые приборы, которые роняла обезьяна, входило в обязанности мадам Малипо. Вот почему Кипи в отсутствие мадам Малипо называли «мосье Малипо». Это прозвище придумала Маришка, и благодаря ей оно распространилось затем в богатых домах села Рёске.
За супом старый барон не преминул сообщить о том, что он привез шимпанзе с Борнео. Когда же подали второе, он начал рассказывать о своих военных похождениях; рассказы эти он любил приправлять необыкновенно пикантными подробностями, и даже к истории о шимпанзе приплел любовный эпизод. Барон то и дело вспоминал о женщинах самого различного цвета кожи — белых, черных, креолках; при этом, спохватившись, он говорил дочери:
— Дочка, дорогая, выйди-ка на минутку в соседнюю комнату!
Маришка покорно вставала и, потупив взор, удалялась; только несколько минут спустя она решалась заглянуть в столовую, спрашивая:
— Мне уже можно войти, папочка?
Если же случай предстоял чересчур пикантный, барон высылал и попа:
— Святой отец, выйдите-ка и вы в соседнюю комнату, да смотрите не вздумайте подслушивать у замочной скважины!!
Надо сказать, что барон был солдатом до мозга костей. Столовую в его доме украшали исключительно предметы военного снаряжения: сабли, кинжалы, ружья, булавы. Картины здесь тоже были подобраны по его вкусу. Преимущественно это были изображения полководцев: полковника Йожефа Шимони * в пестро расшитом доломане; прославленного венгра Михая Шарлаха — розовощекого, полного мужчины в белом мундире, украшенном орденами, самого бравого генерала во всей австрийской армии; Евгения Савойского — с головой, похожей на слегка помятую грушу. Из натюрмортов, украшающих обычно господские столовые, был только один, принадлежавший кисти Купецкого * и изображавший прекрасно выписанную тыкву с пышной зеленью. Многозначительно подмигивая, барон любил уверять, что это тоже военный портрет. Однако только самым близким людям он решался шепотом добавить, что это портрет императора Франца.
Хотя отставной капитан и был любителем поболтать, он ни на минуту не забывал о своих обязанностях хозяина, и пока работал его язык, руки не уставали наполнять бокалы замечательными токайскими винами. Ах, эти вина! Когда пьешь их, кажется, что огонь разливается по жилам.
Тем временем на стол подали поросенка с подрумяненной хрустящей корочкой. Поросенок — истинный пособник вину. Лежа на блюде, он, казалось, вот-вот хрюкнет напоследок: «К ррюмкам, к ррюмкам, к ррюмкам!»
Сам хозяин, как выяснилось, тоже когда-то учился в Патаке. За обедом он даже вспомнил кой-какие стишки, большей частью вакхического содержания, — например, о том, как апостол Павел отправился в Рим; на плече у него была палка, а на палке фляжка, и он усердно потчевал апостола Филиппа. При исполнении этой потешной песенки всегда можно было вместо Филиппа поднести бокал соседу, который обычно и выпивал предназначенную Филиппу порцию. Поп в шутливом негодовании только покачивал головой:
— Ай-яй, милостивый государь, нехорошо кощунствовать…
— Что вы, отец, я не кощунствую. Мне только хочется, чтоб мои дорогие гости на славу повеселились и в другой раз не избегали Иштвана Дёри.
Жига Бернат тут же заверил хозяина, что они вовек не забудут такого сердечного приема.
— Больше никогда не будете обходить моего дома?
— Никогда.
— Руку, ребята!
— Зайдем, дорогой дядюшка!
— А ну, клянитесь: «Пусть лопнут наши глаза, если мы не приедем!»
— Пусть лопнут, — повторил за ним Янош Бутлер.
— А на обратном пути тоже заглянете?
— Конечно.
— Ну и отлично. Рука благородного человека не то, что лапа Кипи (шимпанзе, так же как и все присутствующие, жевавший жареного поросенка, заворчал). Ну, ну, Кипи, не сердись. Готов признать, что и ты джентльмен!
Вино развязало языки, и студенты стали более словоохотливы. Один анекдот следовал за другим. Барон хохотал, держась обеими руками за свой большой живот. Порой он хватал рассказчика за пуговицу и спрашивал с беспокойством:
— Постой, постой, а не лучше бы Маришке выйти?
— Нет, нет, помилуй бог!
Такой ответ, казалось, даже огорчал барона, словно от этого анекдот терял свою остроту.
Анекдоты — что болотные цветы. Обычно они произрастают из грязи и тины. Но анекдоты патакских студентов выросли на другой почве: пищей для них явилось посещение университета канцлером Тугутом.
Рассказывают, что эрцгерцог Карл, намереваясь проследовать через Патак, выразил желание посмотреть на знаменитых патакских студентов. «Я хотел бы, — сказал он Тугуту, — чтоб вы отдали соответствующее распоряжение». У барона Тугута язык не повернулся признаться, что, при всем своем могуществе, он не может заставить студентов выйти на улицу. Тогда он прибегнул к хитрости: послал в Патак приказ, чтобы, когда прибудет в город сопровождаемый им эрцгерцог, ни один студент не смел показаться на улице. В результате на улицах выстроился весь университет, выползли даже тяжелобольные.
