Жозе Эса де Кейрош - Новеллы
— Скорей на коня, сеньор, поспешим, опасность еще не миновала!
Потрясенный всем случившимся и желая поскорей покончить с этим столь страшным и полным чудес приключением, дон Руй рванул поводья и пустил лошадь вскачь. И тотчас, в великой спешке, повешенный вскочил за ним на круп его верного коня. Отважный юноша не мог сдержать дрожи, ощутив спиной прикосновения этого мертвого тела, недавно качавшегося на виселице и только что пронзенного кинжалом. В отчаянии и тоске скакал дон Руй по бесконечной дороге. А повешенный словно бы и не мчался в бешеной скачке: окоченелый сидел он недвижно на лошадином крупе подобно бронзовой конной статуе. И с каждым мгновеньем дон Руй все сильнее чувствовал холод, леденивший ему плечи, как будто на них взвалили мешок со льдом. Поравнявшись с придорожным распятием, он прошептал: «Спаси меня, господи!» А когда распятие осталось позади, дон Руй содрогнулся, объятый сверхъестественным ужасом при мысли о том, что его спутник останется с ним навсегда и он отныне обречен скакать по свету в вечной ночи с мертвецом за спиной… И, не вытерпев, он обернулся и крикнул навстречу подгонявшему их ветру:
— Куда тебя отвезти?
Повешенный, тесно прижавшись к дону Рую, так что тот ощущал спиной рукоятку кинжала, прошептал:
— Сеньор, отвезите меня на Холм Повешенных и там оставьте!
Бесконечное и сладостное облегчение наполнило душу дона Руя: холм был совсем близко — в бледных рассветных лучах уже вырисовывались черные столбы и перекладины… И вскоре дон Руй остановил коня, тот дрожал и был весь в пене.
Повешенный неслышно соскользнул с лошадиного крупа, придержав, как добрый слуга, стремя дону Рую. И, обратив к нему свой череп с торчавшим между белыми зубами языком, прошептал с почтительной мольбой:
— Сеньор, окажите мне теперь великую милость и повесьте меня обратно на мою перекладину.
Дон Руй содрогнулся от ужаса:
— Боже мой! Мне тебя повесить?..
Покойник вздохнул, разведя костлявыми руками:
— Сеньор, такова воля божья, и такова воля той, кто всех дороже господу!
Безропотно подчиняясь велениям свыше, дон Руй спешился и последовал за своим спутником, который в задумчивости поднимался на Холм Повешенных, согнув спину, откуда торчал блестящий и острый конец кинжала. Оба остановились у пустой перекладины. Рядом, на других перекладинах, висели другие скелеты. Здесь царило безмолвие, столь глубокое и столь печальное, как нигде на всем свете. Болотная вода чернела вдали. Заходила, тускнея, луна.
Дон Руй оглядел перекладину, откуда свешивался короткий кусок веревки, которую он перерезал своим мечом.
— Как же я тебя повешу? — воскликнул он. — Рукой до этого обрывка не дотянуться, а поднять тебя так высоко мне одному не под силу.
— Сеньор, — ответил покойник, — здесь где-то лежит большой моток веревки. Привяжите один его конец к петле на моей шее, а другой перекиньте через перекладину и тяните изо всей силы — так вы меня и повесите.
Оба, нагнувшись, принялись обшаривать Холм в поисках веревки. Нашел ее сам повешенный и сам размотал… Дон Руй снял перчатки и, наученный покойником (а тот, видимо, смотрел со вниманием, как делал это палач), привязал один конец веревки к петле на шее своего бывшего спутника, а другой подбросил как можно выше, и веревка, взвившись в воздухе, перекинулась через перекладину и свесилась с нее чуть не до земли. Затем дон Руй, упершись потверже ногами, обхватил руками свесившийся конец веревки и со всей силой стал тянуть за него, отрывая своего спутника от земли и подтягивая его все выше и выше, пока тот, чернея в воздухе, не повис, как все остальные повешенные на Холме.
— Ну, как ты там? — окликнул его дон Руй.
Сверху донесся слабый и приглушенный голос мертвеца:
— Так, как мне положено.
Тогда дон Руй закрепил веревку, обмотав ее несколько раз вокруг столба. Потом, сняв шляпу, отер тыльной стороной руки заливавший его пот и взглянул на своего зловещего и чудотворного спутника. Тот висел, как прежде, окоченелый, с лицом, скрытым под упавшими космами волос, весь обглоданный, источенный, словно древний скелет. В груди у него торчал кинжал. На перекладине, недвижные, дремали вороны.
— Что я могу еще сделать для тебя? — спросил дон Руй, натягивая перчатки.
Еле слышно, с высоты, повешенный прошептал:
— Сеньор, прошу вас, как воротитесь в Сеговью, откройте все как есть пресвятой Деве Марии де Пилар, вашей покровительнице, и скажите, что душа моя ждет от нее великой милости за ту службу, что сослужило вам, по ее повелению, мое тело!
Лишь тогда дон Руй де Карденас понял все до конца и, благоговейно преклонив колена на Холме, где царила печаль и смерть, долго молился о спасении души повешенного.
Потом вскочил на коня и поскакал в Сеговью. Занималось утро, когда он въехал в город через ворота Святого Маврикия. В чистом воздухе звучали колокола, призывая к утренней мессе. Войдя в церковь Девы Марии де Пилар, еще не оправившийся от ужасов пережитого им приключения, дон Руй, простершись пред алтарем, поведал своей святой покровительнице о том нечестивом соблазне, который завлек его в Кабриль, и о том, как он был спасен небесным провидением, и с горячими слезами раскаяния и благодарности он поклялся ей, что никогда впредь не поддастся греховным желаниям и не впустит в свое сердце нечестивых и злокозненных помыслов.
IVА в этот час в Кабриле дон Алонсо де Лара с круглыми от изумления и ужаса глазами обыскивал все дорожки, закоулки и глухие места в своем саду.
Когда на рассвете, прислушавшись, все ли тихо в покоях, где этой ночью была заперта дона Леонор, сеньор де Лара поспешно спустился в сад и не обнаружил под балконом, у лестницы, как он со сладострастием предвкушал, тела дона Руя де Карденаса, он заподозрил, что сей ненавистный ему нечестивец, рухнув, пронзенный кинжалом, с балкона, еще сохранял какие-то слабые признаки жизни и пытался, истекая кровью и стеная, доползти до своей лошади и покинуть Кабриль… Но после того, как неумолимый кинжал трижды пронзил ему грудь и так и остался там, нечестивец мог проползти едва ли несколько метров и должен был лежать в каком-нибудь закоулке, хладный и недвижимый. Дон Алонсо обыскал весь сад: каждую дорожку, каждый закоулок, каждый куст. Но — необъяснимое чудо! — не нашел ни тела, ни каких-либо следов, ни примятой земли, ни даже пятен крови! Но ведь он сам, вот этой самой рукой, твердой и алчущей мщения, трижды вонзил кинжал ему в грудь, и кинжал остался у него в груди!
И убил он не кого иного, как именно дона Руя де Карденаса, — он прекрасно видел его из темной комнаты, где поджидал его, видел, как тот, освещенный луной, шел через террасу, уверенный и стремительный, с торжественно развевавшимся пером на шляпе, держа руку у пояса и обратясь сияющим лицом к открытому окну! Но как могло случиться такое — чтобы смертное существо не погибло от кинжала, трижды пронзившего его сердце и так и застрявшего в его груди? И еще диковинней, что даже на земле, под балконом, где вдоль стены была разбита клумба, на которой цвели левкои и лилии, сильное тело, рухнувшее с такой высоты замертво, словно тяжелый тюк, не оставило никаких следов! Ни один цветок не примят — все цветы, как и раньше, буйно цветут, свежие, покрытые мелкими каплями росы! Застыв от изумления и ужаса, дон Алонсо де Лара оглядывал балкон, измеряя взглядом высоту лестницы, пристально осматривал стройные, свежие левкои, у которых ни один стебель, ни один лепесток не был ни сломан, ни поврежден. Потом вновь принялся бегать как одержимый по террасе, дороге, ведущей к ней, тисовой аллее, — в тщетной надежде отыскать хоть какой-нибудь след, сломанную ветку или пятно крови на песке.
Ничего! В саду царил ничем не нарушенный порядок, все было свежим и нетронутым, как если бы здесь никогда не бывало ни ветра, осыпающего цветы и листву, ни солнца, которое заставляет их увядать.
К вечеру, измученный неразрешимостью ужасной тайны, дон Алонсо сел на коня и один, без оруженосца или слуги, поскакал в Сеговью. Боковыми улицами, скрытно, словно его преследовали, проник он через сад к себе во дворец и первым делом бросился в сводчатую галерею, распахнул оконные ставни и устремился взором к дому дона Руя де Карденаса. Все жалюзи на окнах старого жилища архидьякона были подняты, чтобы дать доступ ночной прохладе; у дверей на каменной скамье конюх лениво настраивал свою бандуру.
Дон Алонсо де Лара спустился в свои покои, бледнея при мысли, что в доме, где окна распахнуты навстречу ночной прохладе, а у дверей веселятся слуги, едва ли могло случиться несчастье. Разгневанный, он хлопнул в ладоши и приказал подать ужин. Усевшись в конце стола на свое высокое кожаное сиденье, он велел позвать управителя и, когда тот явился, предложил ему с непривычной приветливостью стакан старого вина. Пока управитель стоя почтительно смаковал вино, дон Алонсо, запустив пальцы в бороду и изобразив на своем сумрачном лице подобие улыбки, расспрашивал его о сеговийских новостях и слухах. Что, в то время, как он, дон Алонсо, был в Кабриле, не случилось ли какого происшествия, которое вызвало в городе потрясение и толки? Управитель вытер губы и отвечал, что в Сеговье ничего такого не произошло, что могло вызвать какие-либо толки, если не считать того, что дочка сеньора дона Гутьерреса, совсем молоденькая и богатая наследница, приняла монашеский чин в монастыре босоногих кармелиток. Но дон Алонсо все расспрашивал управителя, впившись в него жадным взглядом. Разве не случилось тут нападения и не был по дороге в Кабриль ранен благородный юноша, известный в Сеговье?.. Управитель лишь пожал плечами: ни о чем таком он не слыхивал, ни о каких стычках и раненых юношах в городе не говорили. Недовольным жестом дон Алонсо отпустил управителя.
