Валентин Рыбин - Разбег
Глаза Галии-ханум расширились от радостного удивления:
— Акмурад, что ты говоришь! Неужели у нас с Аманом появился внук?
— Появился, мама, еще в прошлом году.
— И ты все это время молчал — скрывал от нас!
— Я боялся, что не очень-то вы обрадуетесь ребенку, если не признали жену.
— Жена одно, внук совсем другое. Внук — это кровинка дедушки и бабушки. Как назвали малыша, если не секрет? — Галия-ханум насторожилась.
— Кадыром назвали, мама. — Акмурад немного смутился.
— Что это за имя, сынок? — У Галии-ханум заблестели на глазах слезы обиды. Разве внук не может называться именем твоего отца?
— Он назван именем отца Назимы. Это почтенный человек, уважающий людей и законы.
— А твой отец, значит, не уважает ни людей, ни законы?
— Не знаю, мама. Во всяком случае, есть причины, чтобы сомневаться в этом.
— У тебя жестокое сердце, сынок. — Галия-ханум с сожалением, как на больного, посмотрела на Акмурада. — Ты все еще не забыл о том несчастном золоте, которое уже давно разошлось на постройку школ и детских садов.
— Разошлось ли, мама? — усомнился Акмурад. — Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается — все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.
— Как ты смеешь так думать? — Галия возмутилась, встала с дивана. — А Артык твой только и знает — заглядывает в чужие дворы, все смотрит — нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?
— Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего — что взял?
— Эх, сын пропащий, — Галия горько улыбнулась. — Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.
— Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом — убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.
— Ладно, успокойся. — Галия принялась накрывать на стол. — Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?
— После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. — Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. — Мама, я пойду — мне некогда, да и не голоден я. — Акмурад надел фуражку и направился к двери.
— Ты что, сынок?! — взмолилась Галия-ханум. — Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.
— Хорошо… Ладно, — согласился Акмурад, садясь за стол. — Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.
— Но это же Аман — сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.
— А ты сначала спроси у него — простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, — горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило — родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.
— Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. — Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.
— Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, — не глядя на мать, продолжал Акмурад. — Наш критерий воспитания — не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.
— Ешь, ешь, сынок…
— Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?
— А как же, сынок. Честь советской родины — превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.
— Вот именно — потом. — Акмурад положил ложку и встал. — Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить — что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»
— Этого никогда не будет, сынок, успокойся. — Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. — Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.
— Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, — внушительно проговорил Акмурад. — Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый — сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.
— Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. — Галия взялась за чайник. — Налить тебе?
— Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.
— Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.
— Обязательно, мама.
Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой — он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:
— Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.
Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.
В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку — их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других — молодых — растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, — этот день Акмурад хорошо запомнил, — к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан — и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего — он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит — с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.
Акмурад сидел в глубоком зиндане с такими же молодыми ребятами, как и он сам, когда в Хиве появился Чары Пальванов и Иргизов — начали допрашивать пленных. Сыновей бедняков освобождали тут же, лишь предупреждали, не заниматься разбоем, а строить новую жизнь! Сыновья зажиточных давали расписку, что впредь не поднимут оружие на Советскую власть. Что касается Акмурада — его они повезли к отцу, в Тахту, ибо сказал им Акмурад, что у его отца самые лучшие в мире кони.
Аман, увидев сына среди красных конников, взмолился перед Чары-агой, на колени упал: «Отпустите сосунка — он по глупости ушел к басмачам!» Иргизов тогда сказал ему: «Может и ты по глупости развел целых двадцать лошадей и конюшню королевскую выстроил?» Аман принялся оправдываться, что не враг он Советской власти — готов выполнить все ее требования, и Иргизов предложил: «Ну, коли выдаешь себя за своего, то сдавай-ка своих скакунов Советской власти. Красная Армия очень нуждается в хороших лошадях!» Аман по лояльности или по трусости, этого не знал Акмурад и сейчас, согласился.
Примерно через месяц Аман перегнал своих лошадей через Каракумы в Полторацк, сдал их Красной Армии — и сам стал конюхом-красноармейцем. А когда вернулся из Москвы Ратх и всем стало понятно, что не простая, не односложная эта семья Каюмовых, то произвели Амана в командиры, а Акмурада взяли в туркменский кавалерийский полк.
Изменилось сознание за пятнадцать лет боевой учебы у Акмурада. Был когда-то Джунаид его кумиром — стал ничтожеством. Был отец, оттого что знался с Джунаидом, гордостью Акмурада — стал неуверенностью и страхом. После укрытия золота дедом и отцом, потерял Акмурад к отцу доверие. Дед, действительно, опомнился почти перед самой смертью, разобрался в сложностях жизни и отдал золото государству. Но отдал-то дед, а не отец… Аман молчал до последнего. И только когда Каюм-сердар рассказал все, как было, тогда и Аман развязал язык. Но признал ли свою вину, если и по сей день считает отца превыше всего на свете?
