Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро
Но вдруг около двух недель тому назад, в сильный дождь, Натарио явился к падре Силверио домой под предлогом, что промок до костей и зашел на минутку: только переждать дождь.
– Мне бы также хотелось, коллега, – прибавил он, – попросить у вас рецептик от боли в ушах: одна из моих племянниц совсем, бедняжка, замучилась!
У добряка Силверио, наверно, совсем выскочило из головы, что этим самым утром он видел обеих племянниц Натарио, здоровехоньких и веселых, как воробушки, и он поспешил написать рецепт, довольный тем, что его любимые занятия домашней медициной могут пойти на пользу. Добродушно улыбаясь, он приговаривал:
– Как я рад, коллега, что снова вижу вас в моем доме, – считайте его отныне своим!
Примирение было так гласно, что зять барона де Виа Клара, бакалавр Коимбры, одаренный талантом к стихотворству, посвятил этому событию одну из своих сатир, которые он именовал «дротиками» и пускал в рукописном виде по рукам; их смаковали и побаивались. Произведение свое он назвал «Достославное примирение Макаки с Китом», вероятно, имея в виду внешность двух священнослужителей. И действительно, теперь часто можно было видеть маленькую фигурку Натарио, жестикулирующую и подскакивающую рядом с огромной медлительной массой падре Силверио.
Однажды утром чиновники Муниципальной палаты (помещавшейся тогда на Соборной площади) получили бездну удовольствия, наблюдая с балкона за обоими священниками, которые прогуливались по галерее на теплом майском солнышке. Сеньор председатель Муниципальной палаты, обычно проводивший служебное время у окна своего кабинета, откуда он подглядывал в бинокль за женой портного Телеса, вдруг во всеуслышанье захихикал; писарь Боржес, с пером в руках, сейчас же вышел на веранду, чтобы посмотреть, над чем смеется его милость, и, прыснув со смеху, позвал Артура Коусейро, который как раз переписывал новую песню «Гирлянда», чтобы дома разучить ее под гитару. Старший чиновник Пирес присоединился к ним со строгим и важным видом, предварительно натянув шелковую ермолку на уши, чтобы не продуло сквозняком. И все трое стали смотреть на священников; те стояли на углу возле церкви. Натарио, казалось, был в сильном волнении: он как будто уговаривал падре Силверио, подбивал его на что-то, привставая перед толстяком на цыпочки и яростно взмахивая тощими руками. Потом Натарио вдруг схватил своего собеседника за рукав, потащил его в дальний конец каменной галереи, остановился, отскочил и широко, удрученно развел руками, как бы предрекая неминуемую погибель его самого, собора, города и окружающей вселенной. Добряк Силверио широко раскрыл глаза и, по-видимому, струхнул. Затем они снова принялись ходить по галерее. Натарио разъярялся все больше; внезапно он отскочил назад, ткнул пальцем в мягкий живот Силверио, затопал ногами по полу, а потом вдруг, бессильно свесив руки, показал всем своим видом, что убит горем. Наконец добрый падре Силверио что-то проговорил, прижимая растопыренные пальцы к груди, желчное лицо падре Натарио осветилось радостью, он подпрыгнул, одобрительно похлопал коллегу по плечу – и оба священнослужителя, наклонившись друг к другу и тихонько посмеиваясь, пошли в собор.
– Тьфу, шуты гороховые! – сказал писарь Боржес, ненавидевший «долгополых».
– Это они про газету, – решил Артур Коусейро, возвращаясь к своему лирическому труду. – Натарио не успокоится, пока не узнает, кто написал заметку. Он сам говорил у Сан-Жоанейры… Силверио может помочь, ведь он исповедует жену Годиньо.
– Шайка негодяев! – с отвращением махнул рукой Боржес и снова лениво потянулся за бумагой, которую составлял; она касалась передачи одного арестанта властям Алкобасы; арестант был тут же: он сидел на скамье в заднем помещении, между двумя полицейскими, и ждал; лицо у него было голодное, на руках – кандалы.
Несколько дней спустя в соборе отпевали Богатого помещика Морайса, умершего от грудной жабы. Супруга покойного (видимо, в покаяние за то, что отравила мужу всю жизнь своей безудержной тягой к молодым лейтенантам) устроила ему, как говорится, королевские похороны. В ризнице, после службы, Амаро снял облачение и при свете старой жестяной лампы сел делать записи за несколько последних дней. Вдруг скрипнула дубовая дверь, и послышался возбужденный голос Натарио:
– Амаро, вы здесь?
– Да. Что случилось?
Падре Натарио прикрыл за собой дверь, воздел руки к потолку и воскликнул:
– Я с новостями. Это конторщик!
– Какой конторщик?
– Жоан Эдуардо! Это он! Он – Либерал! Он написал заметку!
– Что вы говорите? – изумился Амаро.
– Есть доказательства, дорогой мой! Я видел оригинал, написанный его рукой. Видел своими глазами! На пяти листках!
Амаро, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Натарио.
– Нелегко мне это досталось! – продолжал Натарио. – Нелегко! Но я все узнал! Пять листков! И он пишет еще одну статью! Сеньор Жоан Эдуардо! Наш драгоценный друг сеньор Жоан Эдуардо!
– Вы уверены?
– Да как же не уверен?! Я же говорю: видел своими глазами!
– А как вы узнали, Натарио?
Натарио скривился, втянул голову в плечи и протяжно сказал:
– Ну, насчет этого, коллега… «Как»… «Почему»… Вы сами должны понимать… Sigillus magnus![98]
И он пронзительно, торжествующе кричал, меряя ризницу широкими шагами:
– И это еще не все! Сеньор Эдуардо, которого мы столько раз видели в доме Сан-Жоанейры, тихий, скромный молодой человек, – закоренелый негодяй. Он близкий друг этого бандита Агостиньо из «Голоса округа». Торчит в редакции до поздней ночи… Там у них оргии, пьянка, женщины… Он хвастает своим безбожием… Уже шесть лет не был у исповеди… Нас называет «церковной ракалией»… Он республиканец… Это зверь, дорогой коллега, дикий зверь!
Амаро слушал его, кое-как запихивая бумаги в ящик конторки; руки его дрожали.
– Что же теперь? – спросил он.
– Теперь? – вскричал Натарио. – Теперь мы его раздавим!
Амаро запер ящик. Он нервничал, тер платком пересохшие губы.
– Вот так история! Вот так история! Бедная девушка… Связать свою жизнь с таким человеком… С негодяем!
И тут оба священника пристально посмотрели друг другу в глаза. В наступившей тишине жалобно тикали старые ризничные часы. Натарио вытащил из кармана панталон табакерку и, не сводя глаз с Амаро, держа в пальцах щепотку табака, сказал с холодной улыбкой:
– Что ж, придется расстроить этот брак? А?
– Вы так думаете? – спросил Амаро; у него захватило дух.
– Дорогой коллега, ведь это вопрос совести… Для меня это даже вопрос долга! Нельзя допустить, чтобы несчастная девушка вышла за авантюриста, за масона, безбожника…
– Разумеется! Разумеется! – бормотал Амаро.
– Все очень кстати, а? – заключил Натарио и с наслаждением втянул в ноздри табак.
Но тут в ризницу вошел пономарь. Пора было запирать церковь, и он зашел узнать, останутся ли еще здесь их преподобия или уйдут.
– Одну минуточку, сеньор Домингос.
Пока пономарь задвигал тяжелые засовы ворот внутреннего двора, оба падре тихо беседовали, дыша друг другу в лицо.
– Вам надо будет потолковать с Сан-Жоанейрой, – говорил Натарио. – Или нет; с ней лучше пусть говорит Диас. Да, с Сан-Жоанейрой должен говорить Диас. Так оно вернее. А вы поговорите с девушкой, пусть она просто-напросто выставит этого разбойника за дверь. – И он прошептал на ухо Амаро: – Скажите ей, что он живет по-семейному с непотребной женщиной!
– Однако! – сказал Амаро, отступив. – Ведь я не знаю, так ли это?
– Конечно, так. Он на все способен. Кроме того, это лучший способ повлиять на девочку…
Они вышли из ризницы вслед за пономарем, который громко откашливался и гремел ключами.
Во всех приделах висели черные покровы, обшитые серебряным галуном; в середине церкви, между четырьмя толстыми свечами, высился катафалк; гроб Морайса был покрыт широким бархатным покрывалом с бахромой, которое ниспадало тяжелыми складками; в изголовье лежал большой венок из бессмертников, а в ногах, на красном шнуре, висело облачение кавалера Христова ордена.
Падре Натарио остановился и, коснувшись руки Амаро, сказал с удовлетворением:
– А знаете, дорогой друг, я приготовил для господина конторщика еще один сюрприз…
– Что?
– Я оставлю его без куска хлеба!
– Без куска хлеба?!
– Этот дурень собирается получить должность старшего чиновника в Гражданском управлении, так? Ну, я ему испорчу карьеру… А Нунес Феррал – наш, он человек благонамеренный и выставит его вон из своей конторы… Пусть знает, как писать статейки!
Амаро ужаснулся столь беспощадной злобе.
– Бог меня прости, Натарио, но ведь это значит совсем погубить человека…
– Пока я не увижу, как он ходит по улицам с протянутой рукой, я не успокоюсь, падре Амаро! Не успокоюсь!
– О Натарио! О коллега! Где же ваше христианское милосердие? Ведь Бог все видит…
