Скиталец - Кандалы
— А ведь он свободно владеет рифмой! — заметил Вукол. — Это Икар[21] с крыльями, разбитыми еще до полета! А ведь теперь в буквальном смысле много эдаких Икаров! В сущности — это предчувствие общественной реакции, столкновение хрупкой, нежной души идеалиста с суровой действительностью!
— Самолюбие! — сказал Клим, — его, быть может, несправедливо выперли из семинарии.
— Вероятно, за нежелание зубрить семинарские учебники!
— Да! среди нас он — как белая ворона!..
— Жаль его! — возразил Фита, — драматизм внутренних переживаний искренний! Им глубоко завладела навязчивая идея «никудышничества».
— А как прочитал «Хозяина»! Артистически! Ему бы на сцену пойти.
В это время подошел Левитов. Ничего не спрашивая о своих стихах, повидимому полный завладевшим им настроением, он заговорил возбужденно:
— Есть особый тип людей, над которыми тяготеет рок неприспособленности к жизни… Ни павы, ни вороны. Что бы они ни делали, как бы ни боролись — они остаются ненужными, одинокими среди людей! Поток жизни идет без них, выбрасывая их, как ненужный сор, и они погибают, как бы ни были умны, сильны, талантливы! Ведь и талант только тогда не погибает, когда он «нужен жизни», только тогда она поднимает и несет его в своем неудержимом потоке! Вот, например, вы, — обратился он к Климу, — вы, вероятно, и не знаете, что ваше настроение уже совпало с жизнью при первых же ваших выступлениях. Вас подняли на щит! Вы нужны «им»! Вы для них — свой, — указал он на толпу гостей, разбившуюся на кучки.
— А вы-то из какого сословия?
Левитов улыбнулся.
— Из колокольных дворян! Отец мой довольно состоятельный поп! Брат мой в этом году кончает семинарию, а я — никудышный!.. Оставили меня на второй год во втором классе духовной семинарии, а я не захотел остаться, перешел в учительский институт. О! да что обо мне говорить? — Левитов безнадежно махнул рукой. — Моя песня спета! Стихи мои никому не нужны, не ко времени: наступает эпоха для вас, пишущих о народе, а не для безнадежных эстетов и лириков.
— Отчего же вы не с нами? — спросил Вукол, — какую препону вы видите в лиризме? Отчего сторонитесь кружков молодежи? Ведь там есть много развитых, умных, интересных людей!
— Отчего? — как бы задетый за больную струну, вскинулся Левитов, — оттого, что они, кроме будущей революции, ничего знать не хотят! Оттого, что они сапоги ставят выше Шекспира, а литературой считают только политическую экономию, в которой, кстати сказать, и понимают-то немного! Вы обратите внимание, с каким высокомерием они относятся вообще к художественной литературе, в которой — Толстой, Щедрин, Достоевский! А они разве только еще Некрасова считают полезным, который, по-моему, и не настоящий поэт! Да, да! Погодите возражать: у вашего Некрасова прозаический язык и напрасно он писал стихами — он просто большой художник, ему бы надо было прозой писать.
Друзья всплеснули руками. Левитов продолжал:
— А вот Фета они считают неприличным, хотя знают только одно его стихотворение, прочитанное ими в эксцентрической критике Писарева, который даже Пушкина хотел оплевать, но только и до задницы ему не доплюнул: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья!» Да ведь это же шедевр, прелесть! Попробуйте вы им сказать это — так они вышвырнут вас из своего кружка! Фет запрещен их цензурой! А вот я, например, люблю Фета! Вы только послушайте!
Левитов схватил лежавшую рядом гитару и, чуть слышно шелестя струнами, очень хорошо спел пианиссимо нежным бельканто прелестный мотив, в котором как бы трепетали волны лунного света:
Тихая, звездная ночь…Трепетно светит луна.Жарче тебя я люблюВ тихую, звездную ночь…
В это время перед слушателями выступил опять Хохлаченко. Смуглое его лицо было строго и неподвижно. Он вынул белый носовой платок, вытер им тугие черные усы и сделал знак рукой, требуя внимания.
Все смолкло.
— Белое покрывало! — спокойно, низким басом, но чрезвычайно отчетливо сказал он.
Все встали: это было заглавие знаменитого стихотворения, без которого не обходилась тогда ни одна нелегальная вечеринка. Мать революционера, осужденного на смертную казнь, на свидании в тюрьме обещала сыну хлопотать об отмене казни и, если ей это удастся, дать ему условный знак: когда он взойдет на эшафот, мать появится в окне в белом покрывале. Приговор не был отменен, но, чтобы сын в последний момент не упал духом, она появилась в белом покрывале.
Осужденный на вечную ссылку прочитал эти трагические стихи с таким мощным чувством, с каким, вероятно, не читал никогда прежде. Его проводили гулом аплодисментов.
Хор запел мрачную песню, заимствованную из песен французской революции:
Затрубила труба,Повалила толпаВ поле чистое,В степь широкую!Середь поля погост,На погосте помост…
Левитов продолжал, обращаясь к Бушуеву:
— Вот у вас есть тоже трагическое стихотворение: «Брат, не любуйся ты ночью прекрасною». Оно искреннее, и вы как человек из народа, вероятно, не могли иначе написать, но, однако, почему нельзя любоваться прекрасною ночью? По-моему, можно любоваться! Я вовсе не навязываю, — остановил он Клима, хотевшего возразить, — не навязываю совета писать иначе, чем вы пишете! Искренность — главное! Глупо обвинять и Фета, что он не писал трагических стихов. Не думайте, — остановил он опять собеседников, порывавшихся говорить, — что я, по-вашему, ретроград! Ничего подобного! Народ люблю не меньше вашего и, пожалуй, искреннее многих. Вырос в деревне! Но именно потому, что я поэт самостоятельного творчества, не могу быть с теми, кто заранее требует подчинения, хотя в основном и не против них! Словом — ни пава, ни ворона! Никудышный! Да и вы! Вот увидите — от вас будут требовать, чтобы вы политическую экономию изучали, а на кой она вам черт, когда вы божиею милостью поэт, другой — музыкант, а этот — певец? Сушью, которой вас, конечно, пичкают, вы убьете в себе талант!
Все засмеялись.
— Опять впадаете в крайность!.. Что хорошего может написать невежественный поэт? — заметил Клим.
— Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! — продекламировал Фита.
Все четверо заспорили.
Хор пел:
Палач кудри поймал,Всем лицо показал!Женский голос вскричал:Вольдемар! Вольдемар!
— Нет! Фет, по-моему, лучше! — отстаивал свое Левитов.
Было ясно, что поэт-парнасец[22] имеет «зуб» против «мыслящих реалистов», что он одинок в своем эстетизме и страдает от этого. Многое из его резких нападок казалось им преувеличенным, но кое в чем можно было признать частицу правды. Питомцы Васи Солдатова, поклонявшиеся Писареву, почти во всем расходились с «никудышным». Не могли отречься от писаревского бунта, а со стороны Левитова был обратный бунт, против писаревщины.
Прямолинейные «мыслящие реалисты» были для них братьями по духу и крови, а поэт Левитов, такой близкий по натуре, одинаково с ними чувствовавший прекрасное, был чужой, барич, не понимавший того, что зажигало их. Все же мрачный героизм песни о казни революционера был им гораздо ближе, чем эстетизм Левитова. Хохлаченко, пожертвовавший собой за всех, уходя в вечную ссылку, был для них примером, призывавшим к героической жертвенности. Но что же такое Левитов? Пришли к заключению, что он и они — родственные натуры, рожденные как бы в двух непримиримо враждующих племенах.
Дежурный распорядитель разносил пиво на подносе.
Поднимая свой бокал, Вукол сказал:
— Левитов, вы — талантливый человек, и мы трое — тоже не бесталанные, но если вы в вашей дальнейшей жизни будете упорствовать в «никудышничестве», то дороги наши несомненно разойдутся! Во-первых, вы напрасно думаете, что, например, Клим должен заделаться профессиональным поэтом, я — скрипачом, а Фита — оперным актером, как и вы могли бы быть артистом драматическим или поэтом-парнасцем, а сами идете учительствовать! Пред нами — дело! Пред нами — темный народ, нуждающийся хоть в каких-нибудь, хоть кое-как мерцающих огоньках света, и мы, запасшись хотя бы скудными знаниями, идем к нему! — Вукол кивнул на значительно поредевшее собрание воспитанников института. — Посмотрите на них: они чувствуют свою силу! Жизнь выперла нас всех из деревни в город, и все мы попали в неожиданную для нас атмосферу, накаленную революционным настроением! Ведь довели же молодежь до того, что стали появляться Хохлаченки, как первые ласточки будущей борьбы! Ведь пошел же человек в вечную ссылку только за то, что заклеймил насильников! Да, эти выходцы из деревень идут, быть может, неорганизованной, дикой ордой, готовясь к будущему бою, потрясая примитивным оружием восстания — пока еще только в умах и сердцах! Да, им нужны певцы, которые смогли бы выразить их боевое настроение! А изящный лирик, тонкий поэт-фетовец несправедливо оставлен в тени и преувеличенно чувствует свою никудышность. Что за малодушие! Мы все пойдем в народные учителя!
