Оноре Бальзак - Столетний старец, или Два Беренгельда

— Но ты вздыхаешь, моя дорогая Марианина!

— Нет, отец мой, пустяки, не стоит говорить об этом.

Голос Марианины изменился, посуровел, в нем послышались гневные нотки.

— Ах, вот как, дочь моя, ты больше не доверяешь своему бедному отцу!

— Но, отец, разве я не стараюсь в первую очередь удовлетворять ваши нужды, разве не делаю всего, чтобы вокруг себя вы видели только довольные лица? О! Бог мой! у вас всего одна печаль!.. Те, кому приходится много страдать, имеют право иногда и поскучать, предаться своим мыслям!

Последние слова прозвучали как упрек.

Старик покорно и с сожалением посмотрел на дочь; взгляд его был исполнен отцовского сострадания и одновременно удивления. Марианина упала на колени:

— О, отец мой!.. простите! Впервые в жизни я обошлась с вами неуважительно, простите меня, простите!

Даже голос молящего о пощаде отцеубийцы не мог бы звучать столь душераздирающе.

— Полно, — ответил старик, — ты всегда останешься моей милой Марианиной! — И он сжал дочь в объятиях. — Бедное дитя, вот оно, самое прекрасное в моей жизни мгновение!.. Ты заставила содрогнуться все струны моего сердца. Я был не прав, дочь моя! Бывают несчастья, перед лицом которых меркнут любые доводы!

Старик отец, обменивающийся упреками со своей почтительной, но чахнущей от горя дочерью, мог быть изображен только кистью великого Пуссена.

У Марианины не было ни денье, а наутро истекал срок уплаты за квартиру; она думала о том, как ей отвечать, когда отец, не зная, что у нее кончились все деньги, спросит ее об этом… К этим горестным размышлениям присоединялись терзания душевные. Только что она получила известие, что генерал Беренгельд ранен при Монро. Какую ночь провела Марианина!..

На следующий день она добилась у домовладельца отсрочки платежа. Вернувшись после разговора с этой малоприятной личностью, подвергшей ее мужество и гордость жестокому испытанию, ибо ей пришлось униженно молить о сострадании человека, весьма далекого от подобного рода чувств, она печально оглядела убогое жилище, и взор ее упал на два альпийских пейзажа, украшавшие голые стены ее комнаты.

Внезапно ей пришла в голову мысль: чтобы спасти отца, она должна пожертвовать дорогими ее сердцу картинами. Марианина залилась слезами, но намерения своего не изменила. Единственное, чего она не смогла сделать, это собственноручно унести их из дома; это сделала Жюли. С роковой надписью: «Продается». они были выставлены в витрине лавки одного из центральных кварталов Парижа.

Три дня Марианина наведывалась в эту лавку, но все напрасно: картины не находили своего покупателя, на них даже не смотрели. Отчаяние закрадывалось в души обеих женщин. Жюли уже подумывала о том, чтобы заложить свои платья и имевшиеся у нее драгоценности.

Наконец на четвертый день торговец выдал им двести франков — сумму, в которую он оценил дорогие сердцу Марианины изображения.

Видя, как девушка дорожит этими пейзажами, он вообразил, что они принадлежат кисти какого-нибудь выдающегося художника; тогда, искушая молодую женщину, он зазвенел золотом и высыпал его на стол… Марианина долго колебалась между деньгами и воспоминаниями, переводя свои заплаканные глаза с картин на презренный металл. Наконец адская нужда превозмогла. Девушка с болью выбрала деньги, торговец был в восторге, и бедное дитя навсегда лишилось своих картин.

Денег, оставшихся после уплаты за квартиру, было слишком мало, чтобы по-прежнему вести их бедное хозяйство. Да будет мне позволено опустить описание душераздирающих подробностей этой отвратительной нищеты…

Все средства были исчерпаны. Марианина больше не могла смотреть на высохшее лицо своего старого отца, отныне смиренно уступавшего ей во всем; его угрюмое молчание, казалось, было предугадано бессмертным автором «Возвращения Секста»[20]. Марианина выбрала смерть.

Жюли не было дома: таясь от своей горделивой хозяйки, она отправилась к друзьям, чтобы занять немного денег.

В последний раз оглядев голые стены, где она оставляла отца, Марианина, почтительно поклонившись, поцеловала его и ночью покинула свое жилище, более походившее на преждевременную могилу. Она вышла, тихо закрыв за собой дверь.

— Она уходит, а я, между прочим, голоден!.. — воскликнул старик безумным голосом.

— Я здесь, отец, — откликнулась Марианина, возвращаясь.

Верино встал; горьким, блуждающим взором смотрел он на дочь и, схватив ее за руку, сильно сжал ее.

— Останься, дочь моя! Моя дорогая дочь!.. — воскликнул он диким голосом.

— Нет! — отвечала Марианина.

Старик, продолжая с невероятной силой сдавливать ей руку, внезапно почувствовал свое родительское достоинство оскорбленным и деспотическим жестом указал дочери на дверь.

Марианина с криком выбежала на улицу: «Вот он, последний удар жестокой судьбы! Ах, Марианина, тебе действительно осталось только умереть!..»

Отягощенная сумрачными мыслями, девушка шла медленно, не замечая, куда идет; полностью поглощенная печальными думами, она добралась до решетки Люксембургского сада. В этот поздний час ворота сада уже были заперты.

— Но ведь прежде чем злобно взглянуть на меня, прежде чем в порыве ненависти вскинуть свою старческую руку, разве он не улыбался мне?.. — пыталась она утешить себя. — Разве слабый голос его не назвал меня «его дорогой дочерью»?.. Увы, это так! Но как мне прокормить его?.. О, мой бедный отец! Мой нежный отец! Что скажешь ты, когда к тебе придут и объявят: «Марианина мертва!»

Девушка добралась до площади Обсерватории. Она шла, глядя сухими глазами на ночное светило, сверкавшее чистым и ярким светом, несмотря на толпившиеся вокруг него плотные черные облака. Казалось, нежный лунный свет борется с воздушными великанами, и очертания облаков серебрились от его лучей.

— Ах, я наверняка не сумею проникнуть в эту калитку… — в отчаянии причитала Марианина.

— Кто идет?.. — окликнул ее сторож; он услышал чей-то голос и заметил, как темная фигура яростно пытается открыть калитку.

— Все против меня, даже сама природа! Все двери для меня закрыты! — продолжила она со стоном.

— Кто идет? — еще раз крикнул страж сада, делая шаг назад.

— Роковая решетка, значит, мне придется идти кругом, чтобы дойти до реки!

— Кто идет? — Вскинув ружье, сторож прицелился; палец его в поисках курка едва не удовлетворил нетерпение Марианины и не заставил ее покинуть мир живущих. Внезапно раскатистый голос, исходивший, казалось, из-под самой Обсерватории, воскликнул:

— Гражданин!

Это слово заставило охранника похолодеть от ужаса.

В то же время какой-то человек огромного роста, схватив Марианину, одним махом перенес ее на другую сторону улицы. Девушка более не принадлежала этому миру… она позволила себя унести. Гигантский старик поторопился сесть на камень, такой же холодный, как и чело прекрасной Марианины: он был удивительно похож на орла или кондора, который, схватив на равнине добычу, уносит ее на вершину пустынной скалы, где, полумертвую от страха, выпускает из своих когтистых лап… Бедная маленькая овечка дрожит от страха…

ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мы покинули Марианину в ту минуту, когда исполинского роста старец усадил ее на камень.

— Девушка, — воскликнул он властным замогильным голосом, — так, значит, вы решили покончить счеты с жизнью?

Марианина, растерянно глядя по сторонам, медленно подобрала волосы, рассыпавшиеся по плечам, ибо освободитель резко схватил ее, и тихо спросила:

— А разве мне угрожала опасность?..

— Сторож едва не застрелил вас… Хотя справедливости ради следует сказать, он долго добивался от вас ответа.

— Я не слышала его!.. — отвечала девушка.

По звучанию ее голоса старец, бывший несравненным и ученейшим знатоком великих скорбей, сразу догадался, что несчастная стоит на пороге безумия.

— Дитя, — произнес он, — никто лучше меня не знает, что такое горе. Несчастья — мои вассалы. Осужденный на казнь преступник, юная дева, обезумевшая от любви, отцеубийца, не стерпевший зрелища отцовских страданий, игрок, не пожелавший жить в бесчестье, мать, потерявшая ребенка, бедняга, отчаявшийся и готовый пойти на любое преступление, солдат, смертельно раненный на поле битвы, каждый, кто страдает и жаждет смерти, обретает ее подле меня… Я есмь судия и исполнитель приговора… Без устали брожу я по трущобам, тюрьмам, страшным приютам для умалишенных, вертепам, утопающим в роскоши, задерживаюсь возле смертных одров преступников, и никому не дано обмануть меня… Девушка… ты молода, как первый луч розовоперстой зари, но ты уже страдаешь…