Илья Штемлер - Архив
Девушки в служебных халатах пританцовывали от нетерпения и ерзали утлыми плечиками. Они, как сотрудники, могли пройти без очереди, но стеснялись, то и дело подзуживая друг друга…
– Слушай, почему ты не пошла в монастырь? – спросила одна. – У нас почти весь отдел свалил.
Ксения прислушалась. Необычность вопроса ее заинтриговала.
– Да ну! – отмахнулась вторая. – Говорильня. И погода не поймешь…
– Это в какой монастырь? – озадаченно полюбопытствовал молодой человек, из читателей.
Девушки игриво рассмеялись.
– В мужской! – ответила первая. – Нет, правда, в мужской. Большого Вознесения.
– В архив, что ли? – догадался молодой человек.
– Ага, – ответила вторая. – Собрание у них там, говорят, грозное… Знали бы, что сегодня такие бифштексы, сюда собрание перенесли бы, нет, Саша? – пританцовывала девушка.
Ксения обомлела. В памяти мгновенно всплыла необычайность вчерашнего поведения Гальперина. Даже недоумевала – не заболел ли он? Ксения не стала докучать, мало ли какое настроение овладевает человеком… Проснувшись утром, она обнаружила записку: «Не волнуйся, встретимся, как обычно, у главпочты». Но, признаться, на душе у Ксении было неспокойно.
– Извините. Я стоять не буду, – бросила она кому-то за спиной и покинула очередь.
Вбегая в читальный зал, она уже все продумала. Книги сдавать ни к чему, канительно, никто их не тронет, а до закрытия она еще сто раз вернется. Надо нанять такси, езды от библиотеки до архива минут десять, а на автобусе, с пересадкой, считай все полчаса. Только бы повезло с такси!
С такси ей повезло.
2
Обычно собрания в архиве проводили на втором этаже в широком коридоре, приспособленном под зал.
Ксения притулилась у стены, в проходе, среди опоздавших.
За время написания диссертации Ксения слонялась по разным архивам города, так что многие лица ей были знакомы, не говоря уж о здешних, «монахах», кое-кого из которых Ксения знала достаточно хорошо. К примеру, Анатолия Семеновича Брусницына, что сидел с краю, в пятом ряду, руководителя группы каталога. Или эффектную особу из отдела использования, с известной графской фамилией… Ксения вертела головой, пытаясь увидеть Гальперина. Но не удавалось, сплошные затылки и спины. Стоящие в проходе были не очень довольны ее телодвижениями и глухо ворчали. Ксения притихла, надеясь увидеть Гальперина случайно. Хотя, честно говоря, ожидала, что тот будет сидеть за столом, лицом к собранию. Но за столом уныло возвышалась тощая фигура директора Мирошука – он когда-то подписывал Ксении разрешение на работу в архиве. Рядом сидел незнакомый упитанный гражданин.
К моменту появления Ксении в помещении раздавался шум, выкрики, Мирошук пытался успокоить какого-то человека из первого ряда… Слева от стола высилась трибуна, над которой маячил молодой человек с рыжеватой растормошенной шевелюрой, в свитере, из растянутого ворота которого пестиком торчала тощая шея. Его Ксения никогда не встречала, во всяком случае, в читальном зале архива.
Молодой человек пытался что-то произнести, но вяло, с мягкой улыбкой.
– Что вам так весело, Евгений Федорович? – сурово укорил Мирошук. – Серьезный разговор, понимаете. Поставили под сомнение служебное соответствие многих сотрудников… А тут хаханьки какие-то. Нехорошо… Вот, товарищ из управления, Александр Авенирович Шелкопрядов, смотрит на вас с удивлением, – он уважительно кивнул на соседа. Тот важно молчал, распустив щеки, показывая всем своим видом, что и вправду весьма удивлен.
А улыбка Колесникова плавала над возбужденными лицами. Еще сегодня утром он настраивался на решительный лад. Знал, что его заставят выступить, объяснить письмо, свою претензию. Готовился к этому, придумывал… И все полетело кувырком, потеряло смысл, растворилось в памяти, как исчезают далекие контуры в густеющем тумане, оставляя лишь лоскутки мыслей. Он многого не знал о себе. Жизненные невзгоды Колесникова, неустроенность и одиночество, все-все, что взращивало протест и бунт, вдруг развалилось от его пребывания в комнате Нины Чемодановой, словно от мощного землетрясения…
Он стоял на трибуне, подтверждал содержание письма, которое по требованию собрания огласил этот Шелкопрядов, и улыбался своим сокровенным мыслям. Испытывая одно желание – поскорее закончить все это, выскочить на улицу, дождаться на углу Нину и пойти рядом с ней…
А эту улыбку сидящие в зале принимали как насмешку над собой, и злились, и кричали ему всякие гадости. Даже те, кто был на его стороне.
– Если вам, Евгений Федорович, нечего сказать, – недовольно проговорил Мирошук, – так и не надо было затевать сыр-бор. У нас и без того хватает забот.
В другом состоянии Колесников мог бы догадаться, чем вызвано недовольство директора.
Тот, перед самым собранием, отвел Колесникова в сторону и дал понять, что Колесников, выступая на собрании, должен говорить о тяжелой обстановке в отделе хранения, связанной с диктаторскими замашками начальницы, Софьи Кондратьевны Тимофеевой. Вспомнить историю с сундуком. А он, как директор, его поддержит. Действительно, почему нельзя создать новый фонд, связанный с деятельностью художников-нонконформистов?
Но Колесников молчал, слушая директора вполуха. И вообще, катитесь все к черту. После того, как он расстался с Ниной, он никого не хотел видеть, забрался в хранилище и провел там все время до собрания, в одиночестве и покое, погруженный в радужные грезы…
А зал уже остывал к Колесникову. Интерес, вызванный его эпатажем, растворился в легкомыслии его улыбки. Люди пришли на бой быков, а им подносили тараканьи бега. Ну его к бесу, пусть убирается с трибуны. Второй вопрос повестки собрания касался Гальперина. А в чем суть, толком никто не знал, но сама фамилия известного в их кругу человека подогревала интерес.
– Освободи трибуну! – в голос кричали Колесникову из зала. – Ненормальный! Хватит паясничать.
Порученец Шелкопрядов поднялся с места, тяжело оперся на короткие руки.
– Товарищи! Не так все просто. Надо разобраться с Колесниковым. Полагаю, или он должен принести извинения помянутым в письме людям, и мы зафиксируем это протоколом, или… Признаться, я обескуражен его странным сейчас поведением.
Колесников увидел, как Чемоданова поднялась со своего места. С брезгливым выражением лица. И, повертев у виска пальцем, стала пробираться между рядами к выходу. Презрительный жест кольнул Колесникова в сердце. Он не только испугался, обида стянула дыхание. Как она не могла сейчас его понять? Значит, не поверила словам, которые он тогда говорил, в ее комнате? О давней своей любви к ней, о длинных ночах, заполненных мечтами о ней… Значит, не поверила и уходит с презрением к нему.
– Извините! – отчаянно выкрикнул Колесников. – Нина Васильевна! Куда вы?! – словно они были одни в этом помещении.
Чемоданова в растерянности остановилась. Такого дерзкого окрика она не ожидала. И все в зале посмотрели на нее в недоумении…
Да не намерен ли он поведать собранию о том, что между ними стряслось, в ужасе подумала Чемоданова. От такого мальчишки всего можно ожидать. Мысль эта словно парализовала Чемоданову. Она замерла в неудобной позе между спинкой стула и чьим-то коленями.
– Да пройдите, наконец, Нина Васильевна, – услышала Чемоданова грубый шепот. – Торчите перед лицом. Или сядьте.
Чемоданова повернула голову и увидела Таю. Ее остренький побелевший носик и два яростных зеленых глаза под сбитой челкой. Грубый тон девушки содержал в себе гораздо больше смысла, чем требование, выраженное в словах. И уязвил Чемоданову. Казалось, она слышала осуждение со стороны всех, кто сидел вокруг. Ей захотелось высечь эту девчонку, даже если при этом сама покажется смешной.
– Что ты, Евгений Федорович?! – ответила она дерзко. – Разве я могу оставить тебя в трудную минуту? – И, после летучей паузы, глумясь над собственной виной перед этой девчонкой, Таей, добавила, манерно переходя на вы: – Постою в проходе, авось и дождусь от вас путного мужского ответа, не век же вам столбом стоять на трибуне.
Больно придавливая колени Таи, она покинула ряд и привалилась вполоборота к стенному радиатору, заложив руки за спину. Казалось, еще шаг, и она вообще уйдет из зала.
Лицо Колесникова стало сухим и озабоченным. Недовольный взгляд Мирошука, вид его тощей и длинной, точно шило, фигуры раздражали Колесникова.
– Вот вы, Захар Савельевич, – проговорил Колесников, – сказали, что у вас, дескать, хватает и без меня забот… А каких, позвольте спросить? – Он с удивлением прислушался, как зал притих. – Я отвечу, каких забот! Составляете наивные заметки в «Вечернюю газету», надергивая забавные случаи из архивных документов.
– При чем тут это?! – растерялся Мирошук.
– А при том! Вот они, ваши заботы. А монастырю сто пятьдесят лет, он разваливается. В хранилищах теснотища… Но я о другом. В своем письме я шутя помянул вас – не поделитесь ли вы своей зарплатой с нами, трудягами архива? А теперь гляжу и думаю – в чем мне оправдываться? С вас все и начинается, уважаемый Захар Савельевич. Вы давно могли погасить конфликт. Приказали бы, скажем, Софье Кондратьевне разделить фонд зарплаты недостающих работников между нами, кто работает за двоих, а получает гроши…
