Сигрид Унсет - Мадам Дортея
— Ты просто боялась меня! — крикнула мадам Даббелстеен со слезами в голосе. — Уж коли на то пошло, узнай обо всем твой ленсман, сидеть бы тебе не хозяйкой в его усадьбе, а узницей в тюрьме с решетками на окнах, где тебе и место, Элисабет Экелёфф!..
Бабушка стукнула по столу:
— Довольно, замолчи! — В голосе ее послышалась угроза. — Сейчас мы поговорим и об этом… Я сразу поняла по твоему безумному сыну, что ты вбила ему в голову свои старые фантазии… Ты, Алет, мастерица на выдумки! Со смерти Экелёффа, почитай, прошло пятьдесят лет, а ты все еще веришь, будто можешь повредить мне, если начнешь болтать Бог весть что… Ошибаешься, матушка! Но с меня хватит, Алет Свенсдаттер, больше я не желаю тебя видеть! Только сначала я должна узнать, что ты… или твой сын… успели наговорить Дортее и моим внукам?..
— Ничего! Ничего! — пропищала мадам Даббелстеен. — Но теперь наконец Дортея узнает, что собой представляет ее маменька…
В горнице опрокинулся стул. Вильхельм успел забиться в угол за камином, где были сложены дрова, до того, как дверь горницы распахнулась и мадам Даббелстеен начала пятиться задом наперед, пока не ударилась головой о косяк двери. Мадам Элисабет шаг за шагом теснила ее в залу, а она кричала, окончательно обезумев:
— Господь отомстит! Господь отомстит!.. Помнишь, что говорили об Экелёффе, когда Давид привез его домой на крестьянских санях?.. Говорили, будто он сам застрелился, потому что проиграл казенные деньги, а теперь то же самое говорят о твоем зяте! Кто знает, что случилось в тот вечер, когда мой дядя пал от пули у Энсрюдшёен?.. Об этом известно не больше, чем о том, что стало с мужем Дортеи. Говорили, будто это был нечаянный выстрел. Я знаю… Давид Фразер поклялся в этом на Библии… Это ты заставила Давида убить майора, когда поняла, что майор вам больше не верит. Другого стрелка, которого Давид видел среди камней на берегу, вообще ни о чем не спрашивали. И через пять месяцев ты вышла замуж за Давида…
— Помоги мне вывести ее отсюда, Дортея… — Но Вильхельм видел, что мать неподвижно стоит у двери в горницу.
— Я все время молчала. Но теперь мне больше не надо думать о будущем Аугустина, ты и его сумела отобрать у меня. Теперь я могу говорить все, что хочу! Ты шлюха, Элисабет, ты убийца, ты неверная жена…
— Говори, что хочешь, только убирайся из моего дома! — Тяжело дыша, мадам Элисабет, продолжала теснить кричавшую и сопротивлявшуюся мадам Даббелстеен к двери. — Дортея, открой хотя бы дверь! Что ты стоишь, словно тебя громом поразило…
Наконец мать шевельнулась. Она прошла через залу и распахнула дверь, за которой лил дождь. Вильхельму показалось, что она оторвала от косяка руку мадам Даббелстеен, она и впрямь помогла выставить эту безумную из залы.
Мать и дочь на мгновение остановились в дверях. Потом мадам Элисабет сказала:
— Ступай за ней, Дортея, проследи, чтобы она легла в постель. А то будет бегать тут и кричать…
Дортея что-то ответила, но Вильхельм не разобрал ее слов.
— Нет-нет, тогда я сама, — сказала бабушка.
Мадам Даббелстеен не унялась и за дверью, но как только мадам Элисабет вышла из дома, там послышался голос ленсмана — у дома начались какие-то переговоры…
Мадам Элисабет вернулась в темную гостиную. Она без конца вытирала лицо своим передником.
— Теперь о ней позаботится Хокон. Уж он-то приведет ее в чувство. Все знают, что у Алет бывают помрачения ума. Тебе лучше пойти к ней, но будь готова: она не пожалеет твоих ушей…
— Я не могу… Не могу больше видеть эту женщину! Вы должны это понять.
Мадам Элисабет помедлила:
— Неужели ты и в самом деле никогда не слышала этих старых… слухов?
— Нет, ни слова! — В голосе Дортеи звенело отчаяние.
— Мне жаль, что все это свалилось на тебя так неожиданно… Что Алет именно сегодня впала в свое помрачение, — сказала бабушка словно увядшим голосом.
Дортея закрыла лицо руками и заплакала.
— Ну, ну, дитя. Неужели ты не понимаешь, что это только фантазии безумной женщины.
— Все? — тихо спросила Дортея.
Мадам Элисабет немного подумала, потом сказала:
— Все… Кроме того разве, что мой первый муж ревновал меня к твоему отцу. Это правда. Алет тоже была влюблена в Давида.
— И?..
— Да, — сдержанно сказала мадам Элисабет. — Боже мой, Дортея, ты сама уже почти старая женщина… Почему это так взволновало тебя? Разве ты не знала, что и твоя мать когда-то была молода?.. Ведь это было больше сорока лет назад. Да, мы с Алет обе были влюблены в Давида Фразера. — В ее голосе послышалось какое-то сытое самодовольство. — А все остальное Алет сочинила из-за своей ревности… Решительно все… Твой отец не был злодеем. Вспомни, какое у него было красивое, благородное лицо… Ведь у тебя есть его небольшой портрет, сделанный пастелью…
— На нем ничего не видно. — Дортея несколько раз судорожно глотнула воздух. — Под стекло попала вода.
Мадам Элисабет промолчала.
— Но как вы могли… как у вас хватило сил все это выдержать! — воскликнула вдруг Дортея. — Жить столько лет, зная, что говорят про вас… у вас за спиной! О, maman!
— Боже мой, дитя! Чего только люди не болтают!.. — Она негромко, но безрадостно засмеялась. — Если человек живет полной жизнью, он не обращает на это внимания.
— Но… но… — Дортея начала заикаться, — а если об этом узнает ваш теперешний муж…
— Хокон, — в голосе старой мадам Элисабет снова послышалось прежнее сытое самодовольство, — он тоже вырос не в теплице. Такому старому солдату, как Хокон, случалось слышать кое-что и похлеще… Но сейчас, моя девочка, тебе следует лечь в постель. А когда ты проснешься, все покажется тебе уже не таким страшным.
— Я не хочу идти к ней! — горячо прошептала Дортея.
— Не хочешь, значит, не пойдешь. Горница наверху в доме Уле сегодня свободна. Я отведу тебя туда, молодые, надо полагать, уже легли. А Хокон объяснит Алет, что с ее стороны глупо вести себя так, будто она мечтает о смирительной рубахе.
Матушка, верно, покачнулась, и мадам Элисабет поддержала ее.
— О, мама, мама! — плакала Дортея, позволяя вывести себя из залы. Вильхельм обратил внимание, что она сказала «мама», а не «maman».
Он выбрался из-за дров и, приоткрыв дверь, оглядел мокрый от дождя двор, чтобы убедиться, что путь свободен. Потом побежал вдоль стены под падающими с крыши каплями, чтобы найти, где бы ему спрятаться. Из спутанного мотка мыслей в его голове потянулись отдельные нити.
11
Путники, выехавшие из ворот Люнде на другое утро после того злосчастного вечера, были мрачны и подавлены.
Ленсман решил поехать с Дортеей, чтобы помочь ей с формальностями, каковые следовало соблюсти прежде, чем она сможет покинуть Бруволд. Они ехали в большой красивой коляске, которую Хоген Халворсен велел изготовить для себя наподобие тех, что он видел за границей. Подвешенный на широких ремнях кузов приятно покачивался, на переднем и заднем сиденье лежали кожаные подушки, а над задней частью коляски поднимался верх. Поездка в этом роскошном экипаже отчасти вернула Вильхельму веру в себя, в которой он так нуждался.
Он сидел на переднем сиденье напротив ленсмана и Дортеи, раскинувшихся на подушках каждый в своем углу. Кроме того, Вильхельму было приятно, что с ними нет Клауса — Клаус ехал в их коляске, запряженной Юнкером. Так решила Дортея: ты поедешь с нами, Вильхельм. Он подметил, что матушка не без умысла избегала Клауса. У нее были все основания быть недовольной его поведением на свадьбе. Однако Вильхельм терзался тем, что сам он вел себя неизмеримо хуже Клауса. Знала бы матушка, что он прятался в углу за камином! Каждый раз при воспоминании об этом у него начинало сосать под ложечкой и сердце словно сжималось. Он сам не понимал, как отважился на такой поступок. Но в ту минуту ему и в голову не пришло, что он ведет себя недостойно…
Не понимал он и того, что заставило его это сделать. Может, он надеялся услышать что-нибудь еще о себе и Туре — ведь из слов мадам Даббелстеен явствовало, что Тура на него не обижена — она понимала, что в его ласках не было ничего низкого, не то что в дерзких домогательствах Клауса. А может, надеялся, что матушка своими словами оправдает в его глазах это небольшое и уже опороченное приключение…
Сейчас Вильхельму было невыносимо думать об этом, но и забыть о случившемся он тоже не мог. Ему было мучительно стыдно, что он оказался таким недалеким и был так счастлив, а потом все навалились на него и — кто молчаливым порицанием, а кто и замечаниями, обижавшими хуже пощечин, — дали ему понять, что он вел себя недопустимо, глупо, неприлично и чуть не опозорил Туру, как неразумный мальчишка и как человек, поправший все обычаи. Он был уверен, что навсегда запомнит те вечера, когда они сидели вместе, такие невинные и счастливые, всегда будет помнить ее нежную грудь, которую держал в руке, ее изумительное тепло в этой сырой холодной ложбине возле мельницы и темно-синюю гору вдали на другой стороне долины. Вокруг них было пустынно, и от этого ее поцелуи казались ему еще слаще — как было бы ужасно, если б там оказался кто-нибудь еще… Отныне пряный запах только что распустившихся листьев черемухи будет напоминать ему о ее влажной от пота сорочке и о ручье, сбегавшем в долину за кустами черемухи… Но эти воспоминания будут неотделимы от чувства стеснения, вызванного тем, что он, возомнивший себя взрослым молодым человеком, был безжалостно брошен обратно в мир желторотых юнцов, где постоянно боишься показаться глупым и вынужден сносить унижения…
