Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Никогда, — торжественно произнес Сэл.
Пруит проводил их взглядом, потом разложил на скамейке оставленные Сэлом карты и стал ждать. Долго ждать не пришлось. Минут через десять после ухода Сэла и Энди в уборную ворвался взбудораженный Анджело, так толкнув дверь, что створки хлопнули о стены.
— Ну? — спросил Пруит, подымая голову. — Сколько ты выиграл?
— Выиграл? — в ярости переспросил Маджио. — Выиграл! Почти сорок зеленых. За одну игру. На первой сдаче. Хватит нам, как думаешь?
— Отлично, — сухо сказал Пруит. — А проиграл сколько?
— Проиграл? — в бешенстве крикнул Маджио. — Проиграл я сорок семь долларов. И тоже за одну игру. На второй сдаче. Черт! — Он оглядывался по сторонам, выбирая, что бы сломать, и, не найдя ничего подходящего, сорвал с головы шляпу, швырнул ее на пол, злобно лягнул, оставив на твердой, как папье-маше, тулье большую грязную вмятину, и послал ногой по мокрому скользкому полу к другой стене.
— Вот, посмотри, что я наделал, — грустно сказал он и двинулся за шляпой. — А что же ты не спрашиваешь, почему я сразу не ушел, когда выиграл те сорок? Валяй, спрашивай.
— Зачем мне спрашивать? Я и так знаю.
— Потому что я думал, выиграю еще. — Маджио жаждал, чтобы его наказали за глупость, и, видя, что Пруит отказывается это сделать, занялся самобичеванием. — Я думал, выиграю побольше и гульнем в городе по-настоящему. Может, даже пару раз. И ни хрена подобного! Ни хре-на! — Он нахлобучил на голову грязную, помятую шляпу, подбоченился и посмотрел на Пруита. — Ни хре-на!
— Так, — сказал Пруит. — Все ясно. — Он опустил глаза на колоду, которую держал в руках, неожиданно резким движением согнул ее — верхние и нижние карты порвались пополам, а остальные только помялись и кое-где треснули, — потом подбросил в воздух и смотрел, как изуродованные карты косо и плавно, будто осенние листья, летят на пол. — К черту! Пусть утром сортирный наряд подбирает. К черту все!
— Энди и твой Пятница пошли в кино? — с надеждой спросил Анджело.
— Да.
— Он тебе деньги не отдал?
— Нет.
— Черт, жалко. У меня сорок центов осталось. Был бы доллар, я бы сбегал в третью роту, там у меня знакомые ребята сейчас играют. Вход в игру всего доллар.
— У меня ни гроша, — сказал Пруит. — Ни ржавого цента. Черт с ним. Тебе же всю ночь играть надо, чтобы на сарай наскрести.
— Верно, — согласился Анджело. — Ты прав. — Он скинул с себя плащ и начал снимать рубашку. — К черту! Стрельну сейчас пятьдесят центов, поеду в город и охмурю какого-нибудь голубого. Никогда раньше не пробовал, но у других ребят получается, почему я не могу? Наверно, не так это и трудно. Надоело, — сказал он. — К чертовой матери все, надоело! Иногда так тошно, что хоть вешайся.
Пруит смотрел на свои руки, свисающие с колен.
— Честно говоря, мне и ругать-то тебя неохота.
— Давай поедем вместе, — предложил Маджио. — Стрельни у кого-нибудь сорок центов. Не повезет, вернемся на попутке.
— Нет, спасибо. С меня хватит. Не то у меня настроение, чтобы в город ехать.
— Мне еще переодеться надо. Будь здоров. Увидимся утром, если вернусь. А не вернусь, можешь проведать меня в гарнизонной тюрьме.
Пруит засмеялся, но на смех это было похоже мало.
— Договорились, — сказал он. — Принесу тебе блок сигарет.
— Пока что я возьму у тебя всего одну. Авансом, а? — Он виновато посмотрел на Пруита. — Когда я выиграл, У меня совсем из головы вылетело, что надо купить.
— О чем разговор! Конечно. Бери. — Пруит вытащил мятую пачку, где оставалось две сигареты, одну дал Маджио, последнюю взял сам и бросил пустую пачку в унитаз.
— Если это последние, я не возьму.
— Какая разница? Бери. У меня полно табаку на самокрутки.
Маджио кивнул и пошел в спальню отыскивать на ощупь в мерно дышащей темноте свою городскую «форму» — гавайскую рубашку, дешевые брюки и туфли за два доллара. Пруит глядел ему вслед: маленький, узкоплечий, рахитичный сын племени горожан, навеки лишенных судьбой счастья ощущать под ногами живую землю, если не считать Центрального парка, с его тщательно ухоженной, чуть ли не законсервированной травой; отпрыск горожан, чья жизнь и даже фильмы, по образцам которых они пытаются эту жизнь строить, даже пиво, которое они пьют, чтобы эту жизнь забыть, — ширпотреб в консервных жестянках.
Пруит отшвырнул ногой измятые карты, прислушался к непрекращающемуся шуму дождя на улице и решил ненадолго спуститься в комнату отдыха — спать все равно не хотелось.
В комнате отдыха было почти пусто. Двое солдат, развалясь, сидели в креслах. Прожженные сигаретами, с торчащей из дыр набивкой, обтянутые дерматином кресла стояли вдоль двух стен узкой комнаты, вернее, затянутого москитной сеткой отсека под галереей второго этажа. Чтобы дождь не намочил кресла, дежурный отодвинул их от окон, и комната стала еще уже. Солдаты даже не взглянули на Пруита и продолжали шелестеть страницами потрепанных комиксов.
Он встал в дверях у ниши с бильярдом, тоже никому не нужным, хотя было всего десять вечера и до отбоя оставался целый час; стоял, не понимая, какого черта он сюда пришел, и глядел на пустой стол для пинг-понга в дальнем конце комнаты — он ни разу не видел, чтобы сетка была натянута, и знал, что стол будет пустовать до следующей получки, пока за него не усядутся играть в «очко»; глядел на всеми забытый радиоприемник, который сломался еще за неделю до прошлой получки; глядел сквозь проволочные ячейки на мокрую от дождя улицу, на рельсы за ней, на стоявшие за рельсами крытые жестью сараи, куда стекалось столько денег и где в первые после получки дни жизнь била ключом, а сейчас, в середине месяца, сходила на нет — играла только горстка счастливчиков, сорвавших еще раньше крупный куш. Жизнь в армии отсчитывалась не часами, а получками: прошлая получка, следующая получка, а между ними промежуток, который тянется нескончаемо долго, но никогда не запоминается.
Фанерная стойка с журналами была тоже отодвинута от окон. Он подошел к ней и, машинально читая вытисненные в черных прямоугольниках цифры и сокращения, обозначающие роту и полк, начал перебирать тяжелые картонные папки с подшивками — по замыслу папки должны были казаться кожаными, но замысел явно не удался. Вынул несколько папок и уселся с ними в кресло, подальше от брызг дождя.
Тут был весь набор: «Лайф» с фотографиями, которые показывают «мир в разрезе», намекая читателям, что, мол, время не остановить; «Лук» — журнальчик столь откровенно второсортный и подражательский, что ему удалось стать одним из популярнейших в стране; «Аргоси» и «Блюбук» с приключенческими рассказами о прелестных дамах, заблудившихся с летчиками в джунглях; «Филд энд стрим» с его вальяжными охотниками, разгуливающими по лесу в щегольских куртках, за плечами дорогой дробовик, в зубах дымящаяся трубка; «Коллиере», «Редбук», «Космополитен», «Америкен», «Лейдиз хоум джорнал» и «Сатердей ивнинг пост» с их историями о молоденьких, погибающих от голода актрисах и богатых продюсерах, журналы, неразличимо похожие один на другой — во всех многосерийные сюжеты Американской Одиссеи из жизни высших, средних и низших слоев, эти сюжеты выносятся в картинках и фотографиях на обложки и всплывают даже в разделе рекламы.
Тут был весь, набор, выписанный ротой, оплаченный из ротных фондов и предназначенный для развлечения солдат.
Он листал журналы подряд, не читая, глаза его задерживались только на фотографиях, картинках и текстах реклам.
У вас будет «форд», обещали ему. Что нужно Америке… так это хорошее, экономичное машинное масло по 25 центов… Знаете, почему Джимми стал лучше учиться? Он ест кукурузные хлопья «Кэллог»… Люблю выспаться, говорит Эл Смит, Путешествуйте в пульмановских вагонах!.. Резина не подведет! (Тут он ухмыльнулся.) Спешите! «Кадиллак» всего за 1345 долларов!.. Пусть ее мечта сбудется — купите ей «Американскую кухню»!
Старый номер «Сатердей ивнинг пост», потрепанный, с закручивающимися лохматыми страницами, вышедший еще 30 ноября 1940 года, оказался настоящей золотой жилой — он сладко дурманил, как опиум высшего качества, и давал богатую пищу для размышлений.
На обложке была типичная «американская» картинка Нормана Рокуэлла, и Пруит долго ее рассматривал. Парень, развалившись на земле, на расстеленном пальто, бренчит на гавайской гитаре и курит трубку, ноги в носках закинуты на чемоданчик, украшенный рисунком кулака с поднятым кверху большим пальцем и надписью МАЙАМИ, ботинки стоят рядом, на земле. Было ясно, что парень бродяжит. Наверно, студент, после долгих раздумий решил Пруит. Да, конечно, студент.
И еще ему понравилась реклама сигарет «Пэл-Мэл». Она была нарисована яркими красками и изображала компанию жизнерадостных солдат на стрельбище. (С тех пор как объявили призыв, в журналах стало печататься много всякой всячины про армию.) Трое ребят стреляли из положения лежа, а двое, отстреляв, сидели на зеленой траве, и один показывал другому две сигареты — «Пэл-Мэл» и какую-то покороче. Вид у парня был очень жизнерадостный.
