Луиза Мэй Олкотт - Хорошие жены
— И все же, что ни говори, я провалился, так как Джо не любит меня, — начал Лори, подперев голову рукой в безнадежно унылой позе.
— Нет, не провалился и сам скажешь это в конце концов, потому что учеба принесла тебе пользу и доказала, что ты мог бы сделать что-нибудь хорошее, если бы попытался. Если бы ты только поставил себе какую-нибудь другую задачу, ты скоро стал бы прежним — сильным и счастливым — и забыл бы свои огорчения.
— Это невозможно.
— Попробуй и увидишь. Нечего пожимать плечами и говорить про себя: «Много она об этом знает». Я не претендую на мудрость, но я наблюдательна и вижу гораздо больше, чем ты предполагаешь. Меня интересует опыт других людей и их противоречия, и, хотя я не могу их объяснить, я помню о них и стараюсь сделать выводы для собственной пользы. Люби Джо всю жизнь, если хочешь, но не дай этой любви испортить тебя. Грешно отвергать столько иных добрых даров лишь потому, что ты не можешь получить того, который хочешь. Ну вот, больше я не буду поучать. Я знаю, теперь ты проснулся и будешь мужчиной, несмотря на жестокосердие этой девушки.
Оба несколько минут молчали. Лори сидел, вертя колечко на пальце, а Эми завершала торопливый набросок, над которым трудилась, пока говорила. Вскоре она положила рисунок ему на колени и спросила лишь:
— Нравится?
Он взглянул и улыбнулся; рисунок был сделан замечательно: длинная, в ленивой позе фигура на траве, с безжизненным лицом, полузакрытыми глазами, в одной руке — сигара, от которой шел дым, кольцом обвивавший голову мечтателя.
— Как хорошо ты рисуешь! — сказал он искренне, приятно удивленный ее мастерством, и добавил, почти рассмеявшись: — Да, это я.
— Такой ты сейчас. А вот каким ты был. — И Эми положила другой рисунок рядом с тем, который он держал.
Этот другой рисунок был выполнен далеко не так хорошо, как первый, но в нем были жизнь и дух, примирявшие со многими недостатками, и он так живо напоминал о прошлом, что выражение лица молодого мужчины быстро менялось, пока он смотрел на рисунок. Это был всего лишь небрежный набросок, который изображал Лори, укрощающего лошадь; каждая линия напряженной фигуры с внушительной осанкой и решительным лицом была полна энергии и значения. Красивое животное, только что укрощенное, стояло, выгнув шею под туго натянутой уздой, одним копытом нетерпеливо роя землю и подняв уши, словно слушая голос того, кто покорил его. Во взлохмаченной гриве коня, в раздутых ветром волосах и прямой позе наездника был намек на неожиданно остановленное движение, на силу, смелость, юношескую жизнерадостность, которые резко отличались от вялой грации «dolce far niente». Лори ничего не сказал, но, пока глаза его перебегали с одного эскиза на другой, Эми заметила, что он вспыхнул и сжал губы, словно прочел и принял к сведению маленький урок, преподанный ею.
Она была довольна и, не дожидаясь, пока он заговорит, сказала весело:
— Помнишь тот день, когда ты изображал Рейри[67], укрощая Шалуна, а мы все смотрели? Мег и Бесс были испуганы, Джо хлопала в ладоши и прыгала, а я сидела на заборе и рисовала тебя. На днях я нашла этот рисунок в моей папке, подправила и оставила, чтобы показать тебе.
— Премного обязан. С тех пор ты стала рисовать гораздо лучше, и я тебя поздравляю. Могу я, находясь в «раю медового месяца», осмелиться напомнить, что пять часов — время обеда в вашей гостинице?
С этими словами Лори поднялся, вернул эскизы с улыбкой и поклоном и взглянул на свои часы, словно напоминая ей, что и моральные поучения должны иметь конец. Он пытался вернуться к прежней непринужденности, безразличному виду, но теперь все это, действительно, было напускным, ибо с него стряхнули лень более эффективно, чем он согласился бы признать. Эми почувствовала тень холодности в его манере и сказала себе: «Я обидела его. Что ж, если это принесет ему пользу, я рада; если он возненавидит меня, мне жаль, но все, что я сказала, — правда, и я не могу взять назад свои слова».
Они смеялись и болтали всю дорогу домой, и поглядывавший на них сзади и сверху маленький Баптиста думал, что monsieur и mademoiselle в отличном настроении. Но обоим было неловко: дружеская откровенность была нарушена, на солнце нашло облако, и, несмотря на внешнюю веселость, было тайное недовольство в сердце каждого.
— Мы увидим тебя сегодня вечером, mon frere?[68] — спросила Эми, когда они расставались у дверей ее тетки.
— К несчастью, я занят. Au revoire, mademоisеllе. — И Лори склонился, словно желая поцеловать ей ручку на иностранный манер, что шло ему больше, чем многим другим мужчинам. Что-то в выражении его лица заставило Эми сказать быстро и с теплотой:
— Нет, Лори, будь сам собой в отношениях со мной, и расстанемся добрым старым способом. Я предпочитаю сердечное английское рукопожатие всем сентиментальным приветствиям, принятым во Франции.
— До свидания, дорогая. — И с этими словами, произнесенными тоном, который ей понравился, Лори покинул ее после рукопожатия, бывшего почти болезненным в своей сердечности. На следующее утро обычный визит Лори не состоялся. Вместо этого Эми получила записку, заставившую ее улыбнуться в начале и вздохнуть в конце.
Мой дорогой Ментор[69],
прошу передать моеadieux[70]твоей тете, и можешь ликовать, ибо Лодырь Лоренс, как послушнейший из мальчиков, уехал к дедушке. Приятной зимы вам, и пусть боги обеспечат тебе счастливый медовый месяц в Вальрозе! Я думаю, Фреду тоже не помешала бы взбучка. Передай это ему вместе с моими поздравлениями.
Твой благодарный Телемак.
— Милый мальчик! Я рада, что он уехал, — сказала Эми с одобрительной улыбкой; в следующую минуту лицо ее омрачилось, и, обведя взглядом пустую комнату, она добавила с печальным вздохом: — Да, я рада, но как мне будет его не хватать!
Глава 17
Долина смертной тени
Когда прошла первая горечь от осознания того, что Бесс должна уйти навсегда, семья примирилась с неизбежным и постаралась нести свое бремя бодро, помогая друг другу возросшей взаимной привязанностью, которая еще теснее объединяет домашних, когда приходит беда. Они старались не думать о своем горе, и каждый делал все, что мог, чтобы этот последний год был счастливым.
Самая уютная комната в доме была отведена Бесс, и там было собрано все, что она особенно любила, — цветы, картины, ее пианино, маленький рабочий столик, милые ее сердцу кошки. Лучшие папины книги оказались там, так же как и мамино любимое кресло, стол Джо, лучшие рисунки Эми, и каждый день малыши Мег в сопровождении матери совершали любовное паломничество, чтобы доставить радость «тете Бесс». Джон, не сказав никому ни слова, отложил небольшую сумму, чтобы иметь удовольствие обеспечивать больную фруктами, которые она очень любила. Старая Ханна не уставала стряпать изысканные блюда, чтобы искушать капризный аппетит больной, и роняла в них слезы все время, пока трудилась в кухне. А из-за океана приходили маленькие подарки и веселые письма и словно приносили с собой дыхание тепла и ароматы цветов из стран, что не знают зимы.
Здесь, лелеемая как домашняя святая в своем храме, сидела Бесс, спокойная и занятая, как всегда, ибо ничто не могло изменить милую, бескорыстную натуру, и, даже готовясь проститься с жизнью, она старалась сделать счастливее тех, кому предстояло остаться. Слабые пальцы никогда не лежали праздно; и одним из ее развлечений было делать маленькие подарки школьникам, пробегавшим каждый день в школу и обратно, — уронить пару варежек для покрасневших от холода рук, игольницу для какой-нибудь маленькой мамы множества кукол, перочистки для юных каллиграфов, с трудом продирающихся через леса крючков и палочек, альбом с вырезками для любящих красивые картинки глаз и другие, самые разные милые изобретения, пока те, кто неохотно взбирался по лестнице знаний, не сочли, что их путь усеян цветами, и не начали смотреть на кроткую дарительницу как на добрую фею, которая сидела наверху и осыпала их дарами, чудесно отвечавшими их вкусам и нуждам. Если Бесс хотела какой-то награды, она находила ее в веселых личиках, всегда обращенных к ее окну с кивками и улыбками, и в смешных маленьких записочках, приходивших к ней, полных клякс и выражений благодарности.
Первые несколько месяцев были очень счастливыми, и Бесс часто говорила, окинув взглядом свою солнечную комнату: «Как здесь красиво!», когда все они сидели у нее, малыши возились на полу, мать и сестры шили, а отец читал приятным голосом отрывки из мудрых старых книг, в которых было много добрых и утешительных слов, столь же применимых сейчас, как и сотни лет назад, когда они были написаны. То была маленькая часовня, где отец-священник учил свою паству, давая ей трудные уроки, которые должны выучить все, пытаясь показать им, что надежда может дать любви утешение, а вера сделать возможным смирение. То были простые проповеди, глубоко проникавшие в души тех, кто слушал, ибо отцовская любовь была в учении священника и часто дрожь голоса усиливала красноречивость слов, которые он говорил им или читал. Хорошо, что им было дано это спокойное время, чтобы приготовиться к последовавшим за ним печальным дням, так как вскоре Бесс начала говорить, что игла «такая тяжелая», а затем отложила ее навсегда, беседа утомляла ее, лица беспокоили, страдание овладевало ею, спокойствие духа было прискорбно нарушено болезнью, мучившей слабую плоть. Какие это были тяжелые дни, какие долгие, долгие ночи, как страдали сердца и какие возносились горячие молитвы, когда те, кто глубоко любил ее, были принуждены видеть умоляюще протянутые к ним худые руки, слышать горький возглас: «Помогите мне, помогите!» — и чувствовать, что нет помощи. Горестное возмущение безмятежной души, острая борьба юной жизни со смертью — но и то и другое было милосердно кратким, а затем восстание природы кончилось, вернулся прежний покой, еще более прекрасный, чем прежде. С разрушением хрупкого тела душа Бесс становилась сильнее, и, хотя она говорила мало, те, кто был вокруг нее, чувствовали, что она готова и что первый призванный пилигрим был также и самым достойным, и ждали с ней на берегу, пытаясь разглядеть Сияющих (1), идущих встретить ее, когда она перейдет реку.
