Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
Надо ли говорить читателю, что распашонка эта составляла часть приданого для новорожденного, которое готовили Мон-Сен-Жан ее подруги по заключению: они сделали это после трогательного призыва Лилии-Марии.
Несчастная дурнушка, которой покровительствовала Певунья, сидела у ног юной девушки; трудясь над крошечным чепчиком, будущая мать время от времени бросала на свою покровительницу взгляд, исполненный одновременно благодарности, робости и преданности… так смотрит верный пес на своего хозяина.
Красота, прелесть и очаровательная мягкость Лилии-Марии не только вызывали глубокое уважение у этой униженной женщины, но и привлекали ее.
Всегда есть нечто святое в душевных порывах даже самого опустившегося человека, когда в сердце его впервые пробуждается признательность; а ведь до сих пор никто еще не вызывал у Мон-Сен-Жан столь благоговейного чувства пылкой благодарности; чувства, совершенно, не знакомого ей.
Прошло несколько минут, Лилия-Мария слегка вздрогнула, вытерла слезу и снова усердно принялась за работу.
— Стало быть, вы даже в час отдыха не хотите прекратить работу, мой добрый ангел-хранитель! — сказала Мон-Сен-Жан Певунье.
— Но ведь я не дала денег на покупку приданого для ребенка… потому я и должна внести свою долю трудом… — ответила молодая девушка.
— Вашу долю! Господи, твоя воля… Но без вас вместо этого доброго полотна, вместо этой теплой фланели мне пришлось бы закутывать моего малыша в грязные лохмотья, что валяются во дворе… Я очень благодарна моим товаркам, они были так добры ко мне… это правда… но вы! О, вы!.. Как мне все вам высказать? — прибавила несчастная женщина, подбирая слова и силясь получше выразить свою мысль. — Постойте, — вдруг сказала она, — видите, вон солнце… Не правда ли, вон солнце…
— Да, Мон-Сен-Жан, говорите, я вас слушаю, — ответила Лилия-Мария, наклоняя свою очаровательную головку к безобразному лицу своей собеседницы.
— Господи боже… Да вы станете смеяться надо мной, — с грустью продолжала Мон-Сен-Жан, — я хочу вам получше все сказать… и не знаю как…
— Все равно говорите, говорите.
— У вас такой добрый, такой ангельский взгляд! — проговорила несчастная узница в каком-то восторге. — Он придает мне смелости… Да, у вас такие добрые глаза… Знаете, я все же попробую сказать, что хотела; вон солнце, не так ли? Оно так славно светит и греет, от этого в тюрьме становится все веселее, на него так приятно смотреть и чувствовать его ласковые лучи, правда?
— Конечно…
— Но вот что я думаю… солнце… оно ведь не само появилось на небе, и если я благодарна ему, то я еще больше должна быть благодарна…
— Тому, кто его создал, не правда ли, Мон-Сен-Жан?.. Вы совершенно правы… Ему мы должны молиться, боготворить его… Он — это бог.
— Все так… об этом-то я и думаю! — с радостью воскликнула несчастная. — Все так: я должна благодарить своих товарок, но вам я должна молиться, вас я должна боготворить, Певунья, потому как вы сделали их добрыми ко мне, а ведь раньше-то они были злые.
— Нет, благодарить надо бога, а не меня, Мон-Сен-Жан.
— Нет, нет… вас, вас надо благодарить… я это вижу… Вы были ко мне добры, а уж потом, с вашей помощью, стали добры ко мне и другие.
— Но если я так добра, как вы говорите, Мон-Сен-Жан, то ведь такой меня сделал господь бог, стало быть, его-то и надо благодарить.
— Ах, да, конечно… может, и так… коли вы так говорите, — нерешительно произнесла несчастная узница, — Если вам это приятно… пусть так и будет… в добрый час…
— Да, милая моя Мон-Сен-Жан… молитесь ему почаще… Это будет самым лучшим доказательством, что вы меня хоть немного любите…
— Люблю ли я вас, Певунья! Боже мой! Боже мой!!! Но разве вы не помните, что вы говорили другим арестанткам, которые хотели меня избить? «Ведь вы не только ее бьете… вы бьете также и ее ребенка…» Так вот!.. То же самое и я скажу: я люблю вас не только за себя, я люблю вас также за моего ребенка…
— Спасибо, большое спасибо, Мон-Сен-Жан, мне доставляют радость ваши слова.
И Лилия-Мария взволнованно протянула руку своей собеседнице.
— Какая у вас красивая маленькая ручка, прямо как у феи!.. До чего она беленькая, до чего крошечная! — воскликнула Мон-Сен-Жан, попятившись; она как будто боялась прикоснуться своими красными и не слишком чистыми руками к этой прелестной руке.
Тем не менее, немного поколебавшись, она почтительно прикоснулась губами к тонким пальчикам Лилии-Марии; затем, внезапно опустившись на колени, она принялась пристально разглядывать ее с глубоким, сосредоточенным вниманием.
— Подойдите ближе и сядьте сюда… рядом со мною, — сказала ей Певунья.
— Ох нет, даже не просите… ни за что… никогда…
— Но почему?
— Дисциплина и уважение, как в свое время говаривал мой бравый Мон-Сен-Жан: солдаты сидят отдельно, и офицеры отдельно, каждый со своей ровней.
— Да вы с ума сошли… Между нами нет никакой разницы…
— Никакой разницы… Господи, твоя воля! И вы говорите такое, когда я своими глазами вижу, какая вы есть, вы ведь красивы, как королева; послушайте, ну что вам мешает?.. Позвольте уж мне остаться на коленях, мне так хочется насмотреться на вас, я буду смотреть на вас, как все это время… Конечно… как знать? Хоть я такая некрасивая, настоящее страшилище, может, мой ребеночек будет похож на вас… Говорят, иногда, когда долго смотришь на кого-нибудь… случается и такое.
Потом, повинуясь щепетильности и деликатности, которая могла показаться неправдоподобной в женщине подобного пошиба, видимо, боясь унизить или задеть Лилию-Марию своею странной просьбой, Мон-Сен-Жан печально прибавила:
— Нет, нет, я это в шутку сказала, не бойтесь, Певунья… Я не позволю себе больше глядеть на вас с такой тайной мыслью… если только вы сами мне не разрешите… Мой ребеночек будет таким же безобразным, как я… ну и что из того?.. Я его из-за этого меньше любить не стану: бедный, злосчастный мой малыш, он, как говорится, не просил рожать его… И если он выживет… что с ним будет? — прибавила она с сумрачным и подавленным видом. — Увы! Да… Что будет с ним, господи боже?
При этих, словах Певунья затрепетала.
В самом деле, что ожидало ребенка этой несчастной, униженной женщины, опустившейся, нищей, всеми презираемой?.. Какая судьба была уготована ему?.. Что ожидало его в будущем?!
— Не надо так думать, Мон-Сен-Жан, — возразила Лилия-Мария. — Вы должны уповать на то, что ваш ребенок встретит на своем пути людей добрых и милосердных.
— Ох, во второй-то раз так не повезет, вы уж мне поверьте, Певунья, — с горечью сказала Мон-Сен-Жан, качая головой, — я вот вас встретила… такую, как вы есть… и это такой счастливый случай… И, знаете, не в обиду будь вам сказано, я предпочла бы, чтоб такое счастье выпало не мне, а ему, моему ребеночку. Вот мое заветное желание… и это все, что я могу ему дать.
— Молитесь, усердно молитесь… И бог вас услышит.
— Ладно, я стану молиться, если вам это доставит удовольствие, Певунья, может, это и впрямь принесет мне счастье; правда, я бы никогда не поверила, коли мне сказали бы: вот Волчица тебя колотит, ты для всех, как говорится, козел отпущения, на тебе все зло срывают, а вот найдется такой ангелочек, он спасет тебя, его милый добрый голосок окажется сильнее всех, сильнее самой Волчицы, а кто не знает, до чего она сильная и злая!..
— Так-то оно так, но ведь Волчица стала очень добра к вам, когда она подумала о том, что вас надо жалеть вдвое больше всякой другой.
— Ох, и то правда… Но ведь это благодаря вам, и я этого никогда не забуду… Но скажите мне, Певунья, почему она, Волчица, на другой же день попросила, чтоб ее перевели в другое отделение тюрьмы… а ведь она, хоть у нее и бывают приступы ярости, вроде бы без вас уже обходиться не могла?
— Да, она немного норовиста…
— Чудно все это… Одна женщина из того отделения тюрьмы, где сейчас сидит Волчица, говорит, что Волчица-то совсем переменилась…
— В чем же она переменилась?
— Она теперь никого не задевает, никому не угрожает, а все сидит такая печальная-печальная… и все прячется по углам; а коли с ней заговаривают, поворачивается спиной и ничего не отвечает… Вот диво-то: она ведь все время орала, а теперь сидит как немая… А потом, та женщина сказала мне еще одну вещь… да только в это я не верю.
— Что ж она сказала?
— Она говорит, что видела, как Волчица плакала… Ну, чтоб Волчица плакала, того быть не может.
— Бедная Волчица! Это из-за меня она решила перейти в другое отделение тюрьмы… Я, сама того не желая, причинила ей горе, — со вздохом сказала Певунья.
— Да как вы могли хоть кому-нибудь причинить горе, вы, мой добрый ангел-хранитель…
В эту минуту надзирательница, г-жа Арман, вошла во внутренний двор тюрьмы.
