Собрание сочинений в 9 тт. Том 4 - Уильям Фолкнер
— Так вас они тоже упрятали сюда?
— Смотря кого вы называете «они» и что значит ваше «сюда»?
Мазершед свирепо взмахнул рукой.
— Кто же еще, черт побери! Проповедники Иисуса. Крикуны.
— Вот что, — сказал судья. — Ну, если я в самом деле там, где, как я теперь вижу, я нахожусь, то не знаю, здесь я или нет. Но вас-то, во всяком случае, здесь нет, правда?
Мазершед грубо выругался.
— Да, — сказал судья, — могли ли мы подумать, толкуя вечерами в моем кабинете о Вольтере и Ингерсолле[20], что встретимся при подобных обстоятельствах. Вы, атеист, которого выводил из себя один лишь вид церковного шпиля в небе, и я, который никогда не был способен расстаться с благоразумием настолько, чтобы принять даже вашу приятную и облегчающую жизнь теорию нигилизма.
— Облегчающую жизнь! — воскликнул Мазершед. — Честное слово, я…
Он выругался в бессильной злобе. Можно было бы сказать, что судья улыбнулся, если бы не его глаза. Он подправил свою сигарету.
— У вас есть спички?
— Чего? — воскликнул Мазершед.
Он прямо вперился в судью. Пошарил в карманах. От резкого движения его руки на мгновение под мышкой блеснуло дуло тяжелого пистолета.
— Нет, — сказал он. — У меня нет.
— Так, — сказал судья. Он сжимал в пальцах сигарету, его пристальный взгляд был беззаботен, насмешлив. — Но вы мне до сих пор не сказали, что вы здесь делаете. Я слышал, что вы…
Мазершед снова выругался, быстро, зло.
— Нет. Я просто покончил с собой.
Он сверлил судью глазами.
— Черт возьми, помню, как поднял пистолет, помню маленькое холодное кольцо около уха, помню, как спустил курок.
Он не сводил глаз с судьи.
— Я думал, это единственная возможность избавиться от проповедников, ибо, по церковным канонам…
Он сверлил судью своими тусклыми апоплексическими глазами, в которых так и кипела ярость.
— Ладно, я знаю, зачем вы здесь. Вы пришли сюда искать того мальчика.
Судья посмотрел вниз, его верхняя губа дрогнула, резче обозначились мешки под глазами. Он спокойно сказал:
— Нет.
Мазершед не отрывал от него взгляда.
— Искать того мальчика. Вот ваш агностицизм, — прорычал он. — Не скажете ни да, ни нет, пока не определите, откуда дует ветер. Все ждете, кто больше предложит. Ей-богу, я бы предпочел сдаться и помереть в святости, чтобы на десять миль вокруг меня не было никого, кроме взывающих к небесам дураков.
— Нет, — сказал судья тихо, чуть приоткрыв губы; мелькнул мертвенный оскал зубов. Затем губы сомкнулись. Он снова осторожно подправил сигарету. — Здесь, кажется, много народу.
Теперь Мазершед начал что-то соображать, его беззубые челюсти свирепо задвигались, тусклый яростный взгляд намертво приковался к лицу судьи.
— Я думаю, вы уже видели здесь и другие знакомые лица, кроме моего. Даже тех, кого вы знаете лишь понаслышке.
— Ах, вот что, — сказал Мазершед. — Ясно. Наконец-то я вас раскусил.
Судья, казалось, был полностью поглощен сигаретой.
— Вы и на них нацелились. Валяйте. Возможно, вам удастся выкачать из них больше такого, что вам по нутру. Возможно. Потому что вы, похоже, не столько хотите что-нибудь узнать, сколько получить новый повод для сомнений. Хорошо, вы получите их здесь более чем достаточно, от любого из них.
— То есть вы уже…
И снова Мазершед выругался, грубо, свирепо.
— Конечно. От Ингерсолла, Пейна[21]. Любого из этих ублюдков, на которых я убивал время, читая их книги. Уж лучше бы я загорал на солнышке.
— ? А, Ингерсолл. Разве он… — начал судья.
— Вон, полюбуйтесь, на скамейке, в парке. И, может быть, на той же скамейке вы найдете писаку, который стряпал дамские романчики. Если его еще нет, то он непременно скоро явится.
Судья подался вперед, опершись локтями на колени. В руках он держал незажженную сигарету.
— Итак, вы тоже смирились, — сказал он. Мужчина, которого Мазершед назвал Ингерсоллом, спокойно взглянул на его профиль. — С этим местом.
— А, — сказал тот. Он коротко, резко взмахнул рукой. — Смирился.
Судья не поднимал глаз.
— Вы приемлете это, да? Принимаете? — Он, казалось, целиком был поглощен сигаретой. — Если бы только я мог увидеть Его, поговорить с Ним. — Он медленно крутил сигарету между пальцами. — Возможно, именно Его я искал. Возможно, я искал Его все то время, когда читал ваши книги, и Вольтера, и Монтескье. Возможно. — Он медленно крутил сигарету. — Я верил в вас. В вашу искренность. Я говорил себе: если Истина может быть постигнута человеком, то этот человек будет среди тех, кто постигнет ее. Некогда — в те годы меня мучила тоска, подобная ноющей боли от старой раны, которая заставляет даже разумного человека ломать себе голову над чем угодно, над любым пустяком, — у меня были нелепые фантазии: вы первый будете смеяться над этим, как я сам смеялся потом; я думал, может быть, на пути в небытие есть дорожная станция, где на мгновение люди меньшего масштаба могли бы лицом к лицу встретиться с такими людьми, как вы, которым можно было бы поверить, из чьих уст можно было бы услышать: «Впереди надежда» или «Впереди пустота». Я говорил себе, что в этом случае я буду искать не Его, я буду искать Ингерсолла, или Пейна, или Вольтера. — Он уставился на сигарету. — Я жду вашего слова. Скажите мне то или другое. Я поверю.
Ингерсолл с минуту смотрел на судью. Потом сказал: — Почему? Почему поверите?
Сигарета в пальцах судьи расползлась, он вновь осторожно скрутил ее, придерживая пальцами.
— Видите ли, у меня был сын. Последний представитель нашего рода. После смерти жены мы жили одни, двое мужчин в доме. Знаете ли, это был славный род. Я хотел, чтобы мой сын вырос мужественным, достойным его. У него был пони, на котором он все время катался. У меня есть фотография, там они оба; она служит мне закладкой. Часто, разглядывая фотографию или незаметно для них наблюдая, как они проезжают мимо окна библиотеки, я думал: Вот надежда моей жизни; о пони я думал: Какую ношу несешь ты бездумно, глупое животное. Однажды мне позвонили на службу. Кто-то увидел, как пони волочил за собой по дороге моего мальчика, запутавшегося в стремени. То ли пони лягнул его, то ли он, падая, ударился головой, я так и не узнал.
Он осторожно положил сигарету на скамейку рядом с собой и открыл портфель. Затем достал книгу.
— «Философский словарь» Вольтера[22], — сказал он. — Всегда ношу с собой книгу. Я книголюб. Так случилось, что моя жизнь была очень одинокой, может быть, потому, что я последний из моей семьи и, возможно, также и потому, что я республиканец, а служу в
