Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери
Итак, ухожу, не зная даже, найду ли в себе силы вернуться. Мне приходит на память то, что я знаю о Ливийской пустыне. В Сахаре влажность воздуха достигает сорока процентов, а здесь она падает до восемнадцати. И жизнь, как пар, покидает тело. Бедуины, путешественники, офицеры колониальных войск уверяют, что выдержать без влаги можно лишь девятнадцать часов. Спустя двадцать часов глаза наполняются светом, и наступает конец: жажда поражает молниеносно.
Но северо-восточный ветер, этот необычный ветер, который так обманул нас и вопреки всем предвидениям пригвоздил к плоскогорью, — теперь удлиняет нам жизнь. Надолго ли отсрочит он появление в глазах первых бликов.
Итак, ухожу, и такое чувство, будто я пускаюсь на лодке в океан.
И все же благодаря восходу солнца окружающая обстановка кажется менее мрачной. Я иду сначала, заложив руки в брюки, как зевака. Вчера вечером мы поставили несколько силков у каких-то загадочных норок, и во мне проснулся браконьер. Иду сначала осмотреть ловушки: они пусты.
Не придется, видимо, напиться крови. По правде говоря, я на это и не надеялся.
Нельзя сказать, что я разочарован, напротив — меня занимает вопрос: чем же живут звери в этой пустыне? Должно быть, это «фенеки» — лисицы песков, маленькие, большеухие плотоядные, величиной с кролика. Не могу устоять против желания пойти по следу одного из них* Он приводит меня к неширокому потоку песка, на котором четко отпечатываются следы. Любуюсь красивым пальмовым листиком — отпечатком трех пальцев, расположенных веером. Представляю себе, как на заре плутишка трусил здесь мелкой рысцой, слизывая росу с камней. Промежутки между следами вдруг увеличиваются: мой фенек бросился бежать. А вот здесь он повстречал родича, и они бок о бок продолжали путь. Со странным удовольствием я слежу за этой утренней прогулкой. Признаки жизни радуют меня. И я немного забываю о своей жажде…
Но вот, наконец, подхожу к продовольственным кладовым моих лисиц. Они чуть возвышаются здесь над уровнем песка каждые сто метров. Это крохотные сухие кустики величиной с суповую миску, увешанные золотистыми улитками. На заре фенек отправляется за продуктами. И я сталкиваюсь с одной из великих тайн природы.
Мой фенек останавливается не у каждого кустика. Он пренебрегает некоторыми из них, хотя они и увешаны улитками. Некоторые кустики он обходит с явной опаской. К другим приближается, но не опустошает их: возьмет две-три ракушки — и переходит в другой ресторан.
Что он — играет с голодом? Не хочет разом утолить его, чтобы продлить удовольствие от своей утренней прогулки? Не думаю. Слишком уж его игра соответствует необходимости. Если бы фенек утолял голод у первого же кустика, он бы в два-три приема очистил его от живого груза. И так — от кустика к кустику — он полностью уничтожил бы свой питомник. Однако фенек избегает всего, что мешает размножению. Он не только черпает еду для каждой трапезы со ста коричневых кустиков, но даже никогда не снимает сразу двух улиток, сидящих рядом на одной веточке. Все происходит так, как если бы он отдавал себе отчет в том, чем рискует. Ведь стоило бы ему насытиться, не принимая никаких предосторожностей, и улиток бы не стало. А не стало бы улиток — не стало бы и фенеков.
Возвращаюсь по следу к норе. Фенек теперь у себя и, должно быть, с ужасом прислушивается к звуку моих шагов. И я говорю ему: «Крышка мне, лисонька. Но — вот ведь как странно! — это не помешало мне заинтересоваться твоим поведением…»
Меня охватывает раздумье, и мне начинает казаться, что приспособиться можно ко всему. Ведь мысль о том, что он умрет лет через тридцать, не омрачает счастья человека. Тридцать лет или три дня… — это лишь вопрос перспективы.
Но лучше не рисовать себе некоторые картины…
Продолжаю путь, что-то во мне изменилось — усталость берет свое. Хотя миражей и нет, но я их выдумываю…
— Э-эй!
Кричу, подняв руки, но человек, который как будто жестикулировал там, впереди, оказывается черной скалой. Все словно ожило в пустыне. Хотел было разбудить спящего бедуина, а он превратился в почерневший древесный ствол. Древесный ствол? Его присутствие здесь необъяснимо; я наклоняюсь. Хочу приподнять сломанную ветку — она из мрамора! Выпрямляюсь и озираюсь кругом; замечаю везде черный мрамор. Земля вокруг покрыта поломанными стволами допотопного леса. Лес этот был сокрушен сотни тысяч лет тому назад первозданным ураганом, он рухнул, как храм. Века докатили до меня эти куски гигантских колонн цвета чернил, отполированных, как сталь, окаменелых, остекленевших. Я различаю еще места, от которых отходили ветви, вижу еще судороги жизни и могу сосчитать кольца ствола. Лес этот, когда-то полный щебета птиц, был поражен проклятием и превращен в соль. Я чувствую, что ландшафт этот мне враждебен. Эти величественные останки, более черные, чем железные доспехи холмов, не приемлют меня. Кому нужен я, живой человек, среди этого нестареющего мрамора? Кому нужен я — смертный, чье тело рассыплется в прах? Кому нужен я среди этих примет вечности?
Со вчерашнего дня я прошел уже около восьмидесяти километров. Должно быть, это от жажды у меня такое головокружение. Или от солнца. Оно горит на этих стволах, словно покрытых глазурью. Оно горит на этом панцире вселенной. И нет здесь больше ни песков, ни лисиц. Одна гигантская наковальня. Бреду по этой наковальне и чувствую, как по голове ударяет солнце. Вон там…
— Э-эй! Э-эй!
— Там ничего нет; не волнуйся — это бред.
Разговариваю так сам с собой, взываю к своему здравому смыслу. Так трудно не доверять глазам. Так трудно не побежать за караваном, который идет там… вот там… видишь?!.
— Глупец, ты прекрасно знаешь, что сам его выдумал…
— Значит, на свете нет ничего реального.
Ничто так не реально, как этот крест, в двадцати километрах от меня, там, на холме! Крест или маяк…
Но ведь море не в том направлении. Стало быть, это крест. Всю ночь я изучал карту. Бесполезная работа, ибо я не знал, где нахожусь. И все же я внимательно вглядывался во все отметки, которые говорили о присутствии человека. В одном месте я обнаружил маленький кружок и над ним такой же вот крест. Я заглянул в
