Жюль Валлес - Инсургент
— Только не в эту сторону! Этот сброд все еще стреляет сверху.
— Тогда мое место именно здесь; мой ланцет может на что-нибудь пригодиться!
И я спрыгнул с тележки.
— Для штатского вы довольно смелы, — сказал, смеясь, вояка.
— Капитан, я умираю от жажды. Нельзя ли раздобыть стаканчик шампанского в этом краю дикарей?
— Может быть, в этом кафе!..
Мы залпом осушили бутылку, и я снова взбираюсь на подножку.
— До приятного свидания, доктор!
Это напутствие успокоило несколько подозрительных типов, шнырявших вокруг моего экипажа и заставивших меня решиться на эту комедию с выпивкой.
— Кучер, погоняй!
Мой возница, по-видимому, не знает, кого везет, и, кажется, подхлестывает только для того, чтобы получить на чай.
Нужно, однако, спешить.
— Лазаретная повозка!
По дороге я встречаю своих «коллег». В фиолетовых воротничках, с золотыми нашивками, они прогуливаются среди солдат, приготовляющих ужин или моющих пушечные лафеты.
Некоторые смотрят мне вслед, но кто узнает Жака Вентра? Борода моя сбрита, я в синих очках.
Я только что заметил в зеркале у витрины магазина бритое лицо с выдающимися скулами, бледное, как лицо священника. Спутанные волосы откинуты назад; физиономия неумолимого человека; вид сурового партизана. Они, наверно, принимают меня за фанатика, разыскивающего раненых не столько для того, чтобы им помочь, сколько затем, чтобы их прикончить.
— Раненые? — сказал мне один адъютант. — У нас их нет: врага мы добиваем, а у наших есть свои полковые хирурги, и они отправляют их на специальные пункты. Но если вы хотите подобрать эту падаль, вы окажете нам большую услугу; вот уже два дня, как она отравляет нам воздух.
К счастью, он замолчал... У меня потемнело в глазах.
— Один! Два!
Мы взваливаем «падаль» на тележку.
Солдаты сами тянут за повод нашу клячу и подталкивают колеса, лишь бы мы поскорее увезли эти трупы, заражающие воздух.
На одном из этих трупов, поднятом за кучей досок на дровяном складе, мухи кишели, как на дохлой собаке.
Их у нас семь. Тележка больше не вмещает; мой фартук — сплошная лепешка запекшейся крови. Даже сами солдаты отворачиваются, и мы свободно мчимся по этой стезе ужаса.
— Куда направляетесь? — спрашивает последний часовой.
— В госпиталь Сент-Антуан!
Здесь полно санитаров.
Я направляюсь прямо к ним и указываю на свой груз человеческого мяса.
— Сложите тела в этом зале!
Зал завален трупами. Дорогу мне преграждает чья-то рука; смерть захватила ее в жесте героического вызова, и она так и застыла, вытянутая, угрожающая, со сжатым кулаком, который, наверно, должен был опуститься на физиономию офицера, командующего расстрелом.
Они обыскивают свои жертвы. У одной из них находят классную тетрадь. Это — девочка лет десяти; ее закололи ударом штыка в затылок, а розовая ленточка с медным медальоном — так и осталась на шее.
У другой обнаружили табакерку из бересты, дешевые очки и бумагу, удостоверяющую, что она — сиделка и что ей сорок лет.
Немного поодаль лежит старик; его обнаженный торс выдается над грудой мертвых тел. Вся кровь вытекла, и лицо его так бледно, что выбеленная стена, у которой его положили, кажется рядом с ним серой. Его можно принять за мраморный бюст, за обломок статуи на гемонии[218].
Того, кто составлял списки убитых, неожиданно позвали опознать одного сомнительного. Он просит меня заменить его на минутку.
— Садитесь вот здесь, на углу стола.
Это дает мне возможность спрятать свой взгляд. Но иногда приходится отвечать на какой-нибудь вопрос и выдавать свой голос.
Составитель списка возвращается и усаживается на свое место.
— Вы свободны, благодарю вас.
Свободен! Нет, не совсем еще, но теперь уже скоро... или я погиб...
— Уходите, уходите же скорее, — шепчет в ужасе мой проводник. — Заинтересовались, кто вы такой.
К моему счастью, где-то поблизости убивают; они не хотят упустить такого зрелища, и все бегут туда.
Давка помогает нам незаметно выбраться.
— Стой! Кто вы?
Я извлекаю свою «погребальную» расписку.
— Проезжайте! Нет... постойте!
— Что там еще?
— Не отвезете ли вы на перевязочный пункт раненого солдата?
Еще бы нет!
Нам повезло! Мы спасены теперь. Я поддерживаю нашего солдатика и готов обнять его.
Он просит перевязать его... Ах, черт возьми!
— Нет, нет, не надо повязок, голубчик. Они не помогают!
Он настаивает. Ну что ж, перевяжу его... но только как бы он от этого не отправился на тот свет.
В конце концов мы его отговорили. Но чего ему еще надо?
— Доктор, доктор! Вон там наш полковник и мой командир. Я хотел бы проститься с ним.
— Волнения вредны вам, голубчик! Они могут вызвать лихорадку...
Теперь все идет как по маслу.
Каждый раз, когда нужно обогнуть место, где полно солдат, я выставляю в роли ангела-хранителя нашего пехотинца. Он совсем плох... Хоть бы дотянул до лазарета!
Беда! Лошадь потеряла подкову и захромала.
Она не хочет идти дальше, ее слишком загнали.
— Вот видите, — говорит возница, — надо было дать ей напиться крови!
Ну, на этот раз я пропал!
Вон там стоит человек; он впился в меня взглядом, и я чувствую, что он узнал меня. Разве это не он в редакции «Деба» нахмурил брови, читая письмо Мишле в защиту наших друзей из Ла-Виллет? Разве не он хотел, чтобы прикончили осужденных?.. Сейчас стоит ему только подать знак, и его палачи искромсают меня.
Но и на этот раз все обошлось благополучно.
Решил ли он, что ошибся, ужаснулся ли перед доносом... но он повернулся и пошел прочь.
— Это господин Дюкан, — говорит один офицер, указывая на него, и, в свою очередь, останавливается передо мной.
Мое сердце готово выпрыгнуть из груди.
Но вдруг брезент нашей повозки раздвигается, умирающий высовывает бескровное лицо и, протягивая неуверенным жестом руку, шепчет:
— Позвольте, прежде чем умереть, пожать вам руку, господин офицер.
С этими словами, глубоко вздохнув, он падает навзничь, стукнувшись головой о дно повозки.
— Бедняга!.. Спасибо вам, доктор!
Скорей, скорей! Ах, уж эта кляча! Н-но!..
Нужно сдать наш труп. Мы въезжаем в ворота лазарета.
Директор во дворе... Он сразу же узнает меня.
Я подхожу к нему.
— Вы намерены выдать меня?
— Я вам отвечу через пять минут.
Они показались мне почти короткими, эти пять минут. Я едва успел оправить рубашку, распрямить воротник, пригладить волосы пятерней. Подумайте, сколько дел: привести в порядок туалет, составить прощальное слово, принять подобающий вид.
Появляется директор.
— Откройте ворота, — кричит он привратнику.
И он отвернулся, боясь не выдержать и не желая, чтобы я поблагодарил его хотя бы жестом.
Хромоногая лошаденка снова трогается в путь.
— Куда ехать?
— На улицу Монпарнас.
К секретарю Сент-Бёва! Он спрячет меня, если только мне удастся добраться до него.
Мы проезжаем на нашей загнанной кляче по переулкам, где я прожил двадцать лет, где я проходил во вторник с батальоном Отца Дюшена, где я безотлучно находился в течение трех первых дней недели.
Но вот храбрости возницы пришел конец.
— Я не собираюсь рисковать своей шкурой... хватит с меня... Слезайте... и прощайте!
Он изо всей силы стегнул лошадь кнутом и скрылся.
Где бы найти приют?
Постойте! В десяти шагах отсюда, в переулке дю-Коммерс, есть гостиница, где я когда-то жил. Дорога к ней идет по пустынной улице Эпрон и по переулку,
Уже пять дней как квартал взят; красные штаны попадаются редко.
Поднимаюсь по лестнице. В квартире невообразимый шум и крик.
— Да, я капитан Летеррье, говорю вам, что ваш Вентра издох, как последний трус! Он ползал по земле, плакал, просил пощады... Я сам видел!
Тихонько стучу, мне открывает хозяйка.
— Это я, тише! Если вы меня прогоните, я погиб...
— Входите, господин Вентра.
…………………………….
XXXV
Вот уже несколько недель, как, забившись в свою дыру, я жду случая проскользнуть у них между пальцев.
Но удастся ли мне это?.. Не знаю.
Два раза я чуть было не выдал себя. Соседи могли видеть мою высунувшуюся из окна голову с бледным, как у утопленника, лицом.
Все равно! Возьмут — так возьмут!
Теперь моя совесть спокойна.
Обратив взор к горизонту, на столб Сатори[219] — нашу Голгофу — я много передумал в своем уединении и знаю теперь, что жестокости толпы — это преступления честных людей, и я не тревожусь больше за свою память, закопченную в пороховом дыму и запятнанную запекшейся кровью.
