Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины

— Знаешь, что я думаю? Мы с тобой слишком много болтаем.

— Ты мзи, я мзи. Мзи всегда много болтай.

— Квиша болтай, — отрезал я. Ломаный английский начал меня утомлять, и направление разговора тоже не нравилось. — Завтра прилетит ндедж, и мемсаиб отправится в Найроби. Там доктор хороший, быстро болезнь излечи. Вернется из Найроби здоровая и веселая. Квиша.

— Мзури сана, — кивнул Мвинди. — Пора вещи упакуй.

Выйдя из палатки, я увидел Нгуи: он ждал под деревом с моим ружьем.

— Я знаю место, где можно добыть двух квали для мисс Мэри. Пойдем.

Мэри еще не вернулась. Возле большого хинного дерева мы увидели двух купавшихся в пыли турачей, миниатюрных и красивых. Я махнул рукой, они побежали к кустам. Одного я снял на бегу, другого на взлете.

— Больше нет?

— Только два, — ответил Нгуи.

Я отдал ему ружье, и мы пошли в лагерь. В руке я держал двух жирных еще теплых птиц с прозрачными глазами; их перья ворошил ветерок. Раньше мне не доводилось видеть таких турачей, и я надеялся, что Мэри отыщет их в справочнике. Возможно, это была килиманджарская разновидность. Я решил, что один пойдет на бульон, а второй на жаркое. А для закрепления дам ей террамицина и хлородина. Террамицином, конечно, увлекаться не следовало, но до сих пор он не вызывал побочных реакций.

Сидя на удобном стульчике в прохладной столовой, я видел, как Мэри подошла к нашей палатке, помыла руки и нетвердой походкой направилась ко мне.

— О Боже, — сказала она, опустившись на стул. — Никому не расскажем, ладно?

— Хочешь, будем возить тебя в туалет на джипе?

— Да ну его. Огромный, как катафалк.

— Прими вот это. И попытайся удержать внутри.

— А как насчет маленькой, для поддержания боевого духа?

— Вообще-то с алкоголем лучше не смешивать. Хотя я постоянно смешиваю, и ничего, пока жив.

— Ты-то жив, а я вот не очень.

— Ничего, оживешь.

Я смешал ей «буравчик» и сказал, что с таблетками можно не спешить, а лучше пойти полежать, почитать что-нибудь, или я почитаю вслух.

— Кого ты подстрелил?

— Пару мелких турачей. Похожи на попугаев, я позже покажу. Их приготовят на ужин.

— А на обед?

— Пюре и бульон из газели Томпсона. Мы тебя быстро на ноги поставим. Считается, что террамицин действует даже лучше ятрена, но с ятреном мне было бы спокойнее. Я мог поклясться, что он был в аптечке.

— Пить все время хочется.

— Не мудрено. Я покажу Мбебии, как делать рисовую воду. Нальем в бутылку, засунем в бурдюк с водой, чтобы не нагревалась, и пей сколько хочешь. И от жажды хорошо, и сил прибавится.

— Не понимаю, с чего я вдруг заболела. Все было так хорошо…

— Котенок, мало ли что бывает. Могла и малярию схватить.

— Ну уж нет. Я каждый вечер антималярийное лекарство принимаю. И тебе напоминаю постоянно. И противомоскитные сапоги мы обуваем, когда сидим у костра.

— Все правильно. Но помнишь, у болота, после буйволов, нас укусили раз сто.

— Ну, не сто, от силы десять.

— Кого как.

— Конечно, ты вон какой большой. Обними-ка меня покрепче.

— Нам, котятам, просто повезло. Обычно если уж попадешь туда, где ходит малярия, то обязательно заболеешь. А мы побывали в двух малярийных странах, и ничего.

— Дело не в везении, а в том, что я принимала антималярийное лекарство. И тебя заставляла.

— Ну хорошо, от малярии убереглись. А сонная болезнь? Знаешь, сколько вокруг мух цеце?

— Да, у Эвасо-Нгиро от них было не продохнуть. Вечером идешь домой, а они кусают, как раскаленные пинцеты.

— Никогда не имел дела с раскаленными пинцетами.

— Я тоже, слава Богу. Но именно так они кусались в тех гиблых местах, где мы видели носорога. Помнишь, носорог загнал Джи-Си и его собаку в реку? А лагерь там был хороший. Мы впервые стали охотиться сами, никто не мешал. Это в двадцать раз лучше, чем со всякими инструкторами. Помнишь, какая я была послушная?

— И к дичи можно было подходить почти вплотную, и лес такой зеленый, нетронутый, как будто там до нас вообще людей не было.

— И деревья высоченные, дремучие, даже солнечный свет не проникал. Помнишь, там был мох? Мы ходили бесшумно, как индейцы; ты меня вплотную подвел к импале, а она даже не заметила. А стадо буйволов помнишь? Такой был чудесный лагерь! А помнишь, леопард каждую ночь по лагерю бродил, как Бойз и мистер Уилли бродили по комнатам в нашей «Финке»?

— Помню, котенок. Ты у меня в два счета поправишься. От террамицина к вечеру полегчает, а утром будешь совсем здоровая.

— Кажется, мне уже лучше.

— Доктор Куку говорил, что террамицин лучше ятрена и карбазона, а он зря болтать не болтает. От этих чудо-лекарств всегда состояние странное, пока не подействуют. Правда, ятрен в свое время тоже считался чудо-лекарством.

— Слушай, у меня идея.

— Какая, мой нежный котенок?

— Если Гарри прилетит на «сессне», вы с ним можете провести разведку, решить свои проблемы, а потом он отвезет меня в Найроби к хорошему доктору, который вылечит мою дизентерию или что там у меня, а заодно я куплю всем подарков на Рождество.

— Следи за терминологией: мы говорим «день рождения малютки Иисуса».

— Для меня это Рождество. И к нему нужно подготовиться, много чего купить. Что, слишком экстравагантно?

— Ну что ты, отличная мысль. Отправим запрос через Нгонг. Когда хочешь лететь?

— Как насчет послезавтра?

— Послезавтра — лучший из дней, что бывают после завтра.

— Я прилягу, пусть меня обдувает прохладный ветер нашей вершины. Ты тоже отдохни, сделай себе выпить, почитай что-нибудь.

— Пойду научу Мбебию делать рисовую воду.

В полдень Мэри почувствовала себя лучше, и ей удалось немного поспать, а к вечеру у нее поднялось настроение и появился аппетит. Я был весьма доволен действием террамицина и отсутствием побочных эффектов. Постучав на всякий случай по деревянному прикладу, я сообщил Мвинди, что вылечил мисс Мэри при помощи тайного волшебного снадобья, но исцеление должен закрепить европейский доктор, поэтому послезавтра она полетит в Найроби.

— Мзури, — сказал Мвинди.

В тот вечер мы поужинали легко, но душевно, и лагерь вновь сделался счастливым местом; вызванная поеданием льва мистическая болезненная напряженность, столь отчетливо заявившая о себе утром, растворилась без остатка. Так было всегда: стоило случиться неприятности, как тут же появлялись объясняющие ее мистические теории, имевшие целью указать виновных.

Считалось, что мисс Мэри отмечена крайней неудачливостью — своеобразная повинность, которую она уже почти отбыла; в то же время окружающим Мэри приносила удачу. Любили ее все без исключения, причем Чунго, первый помощник Джи-Си, был влюблен по-настоящему, а Арап Майна ее вообще боготворил. По мере того как религия, которую исповедовал Арап Майна, становилась все запутаннее, святого для него оставалось все меньше, и он с готовностью поклонился мисс Мэри; его чувство на пике экстаза опасно приближалось к насильственному обожанию. Джи-Си он тоже любил, но это было другое, сродни школьной привязанности пополам с преданностью. Он и меня окружил нежной заботой, заходившей достаточно далеко; несколько раз я даже вынужден был объяснять, что в известном смысле меня интересуют все-таки женщины, а не мужчины, хотя крепкую мужскую дружбу я ценю и ничего против нее не имею. Всю свою любвеобильность, все силы своей искренней и огромной, как Килиманджаро, души, одинаково щедрой на любовь — практически всегда взаимную — к женщинам, мужчинам, детям, животным, всем видам алкоголя и всем доступным растениям силы, список которых в Африке достаточно широк, — Арап Майна сосредоточил на обожании мисс Мэри.

Физической красотой он, честно говоря, не отличался, хотя была известная элегантность в его солдатской выправке и в опрятности длинных наушников, которые он связывал на затылке в нечто вроде «пучка Психеи», как у греческих богинь. Его украшали прямота и искренность старого браконьера, ступившего на путь добра, и свою высокопробную праведность он готов был подарить мисс Мэри, как дарят девственность. В племени камба гомосексуализм не практикуется, а вот насчет племени лумбва я не уверен: единственным лумбвой, которого я хорошо знал, был Арап Майна, в равной степени интересовавшийся представителями обоих полов, и не последнюю роль в роковой эскалации его чувств к мисс Мэри сыграл, видимо, тот факт, что она удачно сочетала самую короткую в Африке стрижку с мальчишескими чертами чисто хамитского лица и пышными формами записной масайской красавицы. Арап Майна звал ее не «мама», что является типичным африканским обращением к любой замужней женщине в ситуациях, когда «мемсаиб» звучит слишком формально. Он звал ее «мамаша». Мисс Мэри, которую раньше никто не называл мамашей, поначалу пыталась протестовать, однако обращение «мамаша» было высочайшей формой уважения, доступной Арапу Майне в английском языке, и он упорно звал ее либо «мамаша мисс Мэри», либо «мисс Мэри мамаша», в зависимости от того, с кем из верных друзей он общался накануне — с растением силы или со старым добрым алкоголем.