Александр Дюма - Кавказ
Взвесили глаза кривых и слепых; по персидскому счету оказалось семь батманов, на русский счет — три пуда с половиной, на французский — сто десять фунтов. Все эти глаза похоронены под колонной, возвышающейся перед воротами между двумя чинарами.
Выслушав до конца эту историю, похожую на повесть о Шехерезаде, я вдруг увидел перед собой толпу из двадцати персов, причем один из них смахивал на их начальника. Я вовсе не думал, чтобы предметом их розысков был я, но вскоре оказалось противное. Видно было, что они имели ко мне какое-то дело.
— Что это значит, дорогой князь? — спросил я Багратиона.
— Это похоже, — сказал он, — на депутацию.
— Не думаете ли вы, что эти люди идут для того, чтоб вырвать у меня глаз? Я вовсе не хочу быть предводителем царства слепых.
— Не думаю, чтобы вы имели повод опасаться чего-либо подобного; впрочем, мы готовы защищать вас: нельзя же вырвать глаза ни с того ни с сего у почетного члена дружины горских жителей. Во всяком случае, я знаю главу этой делегации, он превосходный человек, сын того, кто в свое время отдал русскому императору ключи от города. Его имя Кавус-бек Али-бен. Сейчас я справлюсь, зачем они пришли.
— Так и есть, — произнес князь, возвращаясь, — этот добрый человек, который, кстати, объясняется по-русски, читал ваши сочинения в русском переводе: он рассказал их, — вы знаете, что персы большие рассказчики, — своим товарищам, и все те, кого вы там видите — почитатели «Мушкетеров», «Королевы Марго» и «Монте-Кристо».
— Послушайте, — сказал я князю, — я прибыл из Парижа в Дербент совсем не для того, чтобы показать себя. Скажите откровенно, чего желают господа?
— Да я уже говорил вам! Бога ради, не показывайте, что вы даже сомневаетесь. Вы поставите их в затруднительное положение. Примите важный вид и слушайте.
Действительно, глава делегации приблизился ко мне и, положа руку на сердце, произнес по-русски: «Знаменитый путешественник!..»
Мне перевели это вступление, и я поклонился с важностью, на какую только был способен.
Кавус-бек продолжал:
«Знаменитый путешественник!
Имя ваше весьма известно. Ваши сочинения переведены на русский язык. Уже давно газеты возвестили, что вы удостоите наш город посещением. Мы ждем вас давно. Теперь, видя вас, мы счастливы. Позвольте, ваше превосходительство, сообщить о радости и признательности дербентского персидского населения и надеяться, что вы не позабудете наш город, как никогда не забудет ни один из его жителей день вашего прибытия к нам».
Я поклонился.
— Примите, — сказал я ему, — искреннюю благодарность человека, посвятившего всю жизнь тому, чтобы стать собратом Саади, никогда не имея надежды сделаться его соперником.
Князь перевел ему мой ответ; он повторил его всей делегации, которая осталась, по-видимому, очень довольна.
— Теперь, — сказал князь, — я думаю, не мешало бы пригласить оратора на обед.
— Вы полагаете, что этой шутки недостаточно?
— Но, клянусь вам, это вовсе не шутка.
— Куда же мне пригласить его на обед? В парижскую кофейню?
— Нет, в свой дом.
— Но я не у себя дома, я в доме генерала Асеева, дербентского губернатора.
— Нет. Вы у себя дома. Слушайте и не забывайте того, что я скажу: знайте, всюду на Кавказе вы можете войти в любой дом и сказать: «Я иностранец и прошу гостеприимства». Тот, кого вы осчастливите, уступит вам свой дом, а сам со всем семейством удалится в самую маленькую из комнат. Он будет заботиться непрестанно, чтоб у вас ни в чем не было недостатка. И когда через неделю, две недели, через месяц, вы будете покидать его дом, хозяин станет у порога и скажет: «Продлите еще хотя бы на день оказанную мне честь, поезжайте завтра».
— В таком случае, пригласите его от моего имени, любезный князь, но с условием.
— Каким?
— Что он подарит мне текст своей персидской речи, которую я хочу вставить в рамку.
— Это для него большое удовольствие. Он доставит вам ее к обеду. — И князь передал мое приглашение Кавус-бек Али-бену, — тот будет к обеду.
А пока привели четырех лошадей.
— К чему они? — спросил я Багратиона. — Быть может, тоже прочли мои произведения?
— Нет, на них мы отправимся в цитадель, куда нельзя ехать в экипаже.
— А нельзя ли пешком?
— Если вам не терпится оставить свои сапоги в грязи, а с сапогами и носки, то можно; но коли вы намерены прибыть туда, чтоб познакомиться с комендантом крепости, с его женой и дочерью, ожидающими вас к себе на завтрак, то извольте ехать верхом.
— Как! Комендант ждет меня к завтраку?
— По крайней мере, он дал мне знать об этом. Но если вам недосуг, можете отказаться.
— Напротив! Но поручитесь ли вы, что все эти люди не принимают меня за потомка Александра Великого, воздвигшего, по их мнению, сей город?
— Более того, мой друг, они принимают вас за самого Александра Великого. Победителя при Арбелле! А вот и ваш Буцефал. Садитесь.
Я повиновался и, попросив Багратиона следовать во главе колонны, двинулся за ним.
Мы прибыли в крепость. Вероятно, достойный комендант наблюдал за нашим движением с помощью подзорной трубы: он и его адъютант уже ждали нас у ворот. Обменявшись первыми приветствиями, я поспешил возвратиться в город. С высоты крепости он представлялся совсем другим, нежели тем, каким я видел его накануне, и мне хотелось познакомиться с ним и с этой стороны.
Вместо того, чтобы подниматься в гору, Дербент, как теперь выяснилось, спускался к морю, шириною в один километр, а длиною в три; оттуда, где мы стояли, видны лишь кровли домов, и на всем пространстве города только две зеленые чащи. Это были общественный сад и чинары мечети, под тенью которых погребены глаза дербентских жителей.
Муане срисовал город в самом микроскопическом виде, чтобы потом увеличить его раз в десять.
Редко мне случалось видеть что-нибудь величественнее картины, расстилавшейся перед взором.
Багратион заметил, что завтрак может остыть, и лучше бы возвратиться в крепость.
Мы нашли все прекрасное семейство в ожидании; жена коменданта, дочь, сестра — все они говорили по-французски. На берегу Каспийского моря — чувствуете?
За завтраком комендант рассказал, что Бестужев-Марлинский жил в крепости по возвращении из Сибири.
— А знаете ли вы, — поведала супруга коменданта, — что в пятистах шагах отсюда похоронена Ольга[137] Нестерцова.
— Нет, — отвечал я, — не знаю.
Я абсолютно точно знал, кто такой Бестужев.
Бестужев-Марлинский приходился братом тому самому Бестужеву, которого повесили в одной Санкт-Петербургской крепости вместе с Пестелем, Каховским, Рылеевым и Муравьевым за участие в событиях 14 декабря. Так же, как и его брат, Бестужев был приговорен к смертной казни, но император Николай заменил ее ссылкой в Сибирь. Через два года Бестужев был переведен сюда простым солдатом, дабы принять участие в войне с Персией. Он служил в этой крепости.
Когда мне довелось побывать в Нижнем Новгороде, я беседовал о нем с Анненковым и его женой — героями моего романа «Учитель фехтования», они, после того декабря, были на тридцать лет сосланы в Сибирь и лишь недавно воротились в Россию. Графиня Анненкова — наша соотечественница Паулина Ксавье — показала крест и браслет, выкованные Бестужевым из кандалов ее мужа. Эти два сокровища — я говорю так потому, что в руках искусного кузнеца эти куски железа превратились в истинные сокровища — были естественным символом поэзии, созданной настоящим художником.
Итак, я знал Бестужева-Марлинского как декабриста, изгнанника, как золотых и серебряных дел мастера, как поэта и романиста[138]. Но — повторяю — никогда не слышал об Ольге Нестерцовой, могила которой всего лишь в пятистах шагах от крепости. Я попросил рассказать ее историю.
— Сначала мы покажем вам ее могилу, — возразила супруга коменданта, — а потом расскажем о ней.
С этой минуты я желал только одного: чтобы завтрак кончился как можно скорее. Я большой охотник до отменных завтраков, но предпочитаю им отменные истории, и если бы я жил во времена Скаррона и участвовал в его обедах, то всем блюдам предпочел бы жаркое, поданное его женой.
Завтрак кончился, и дамы собрались проводить нас на христианское кладбище.
Выйдя из крепости, мы поднялись еще шагов на сто и очутились на плоскости, которая господствует с одной стороны над страшным обрывом, а с другой образует отлогость горы.
В одном месте крепостные стены были пробиты пулями; блокированная в 1831 году Кази-Муллою крепость устояла, но сильно пострадала от соседства башни, взятой горцами. Башня теперь срыта, чтобы не повторилось подобное. Она являлась частью системы укреплений, связывающих первую крепость со второй. Помимо этого, она соединяется с той знаменитой стеной — соперницей Китайской стены которая, по словам историков, простиралась от Дербента до Тамани, пересекала весь Кавказ и отделяла Европу от Азии. Не будем долго распространяться об этой стене — камня преткновения стольких научных изысканий, — а скажем то, что увидели своими глазами.
