Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич
— Ты... ты... гнида.
И потом с маху огрел его корбачом по розово-смуглому лицу.
Я ожидал, что он сразу выхватит револьвер и убьет меня. Но этот здоровый мужчина лишь ойкал. Я ударил его еще раз по лицу и потом брезгливо отбросил корбач.
Он выбежал из комнаты, рванул от меня с неожиданной скоростью и только саженей через двести подал голос: «Караул!»
Рыгор, когда узнал об этом деле, не одобрил меня, сказал, что я испортил все, что через день меня, наверное, вызовут в уезд и, возможно, посадят на неделю либо вышлют за его пределы, а я нужен тут, потому что начинаются самые темные ночи. Но я не сожалел. Вся ненависть моя выплеснулась в этот удар. И пускай сейчас уездные власти мои враги, пускай я знаю, что они пальцем о палец не ударят, чтобы помочь мне. Тут было вообще темное дело. Что ж, буду сражаться один, буду драться за ее счастье и спокойствие. Мне не помогли бы и раньше, но зато теперь я хорошо знаю, кто мой друг, а кто враг.
Остальные события этого и следующего дня весьма смутно отпечатались в моей памяти. Горько, взахлеб, плакал над покойником старик Дуботолк, который еле двигался еще от моего угощения; стояла над гробом бледная Надея Романовна, закутанная в черную мантилью, такая грустная и красивая, такая чистая.
Потом, как во сне, запомнил я погребальное шествие. Я вел под руку Яновскую и видел, как на фоне серого осеннего неба шли люди без шапок, как искореженные березки бросали им под ноги желтые мертвые листья. Лицо убитого, красивое и грустное, плыло над плечами людей.
Бабы, мужики, мокроносые дети, деды шли за гробом, и тихое рыдание звучало в воздухе. Рыгор впереди нес на спине большущий дубовый крест.
И все громче и громче плыло над головами людей, над мокрой почвою голошение баб-плакальщиц:
— А и на кого ж ты нас оставил?! А и чего ты уснул, родимый?! А чего ж твои очи ясные закрылись, ручки белые сложились? А кто ж нас защитит от судей неправедных?! А паны ж вокруг беспощадные, агнусека [28] ж на их шее нет! А голубчик ты наш, а куда ж ты от нас улетел, а зачем же ты оставил бедных деточек?! А разве вокруг невест нету, что с земелькою ты обвенчался, соколик?! А что ж это ты за хаточку избрал?! А ни окон же в ней, ни дверей!!! А не небушко ж вольное над коньком — сыра земля!!! А не женушка ж под боком — доска холодная! А ни друзей же там, а ни любимых! А и кто ж тебя в губки поцелует?! А и кто ж тебе головку расчешет?! А и чего ж это померкли огоньки?! А и чего ж это плачут детки малые? А и чего ж это ели пригорюнились?! То не женушка твоя плачет, любимая! Не она же это плачет пред свадебкой! А то плачут над тобою люди добрые! То не звездочка в небе засверкала! То затлела в ручках свечечка восковая!
Гроб плыл над неподдельными человеческими рыданиями, которых не купишь даже у профессиональных плакальщиц.
И вот глубокая могила. Когда прощались, Яновская упала на колени и поцеловала руку человека, погибшего за нее. Я едва оторвал ее, когда гроб стали спускать в яму. В это же время десятка три крестьян подтащили на полозах огромный серый камень и начали встаскивать на горб, где была выкопана одинокая могила. Крест был выбит на камне и еще имя и фамилия — корявыми неумелыми буквами.
Загрохотали о крышку гроба комки земли, укрывая от меня дорогое лицо. Потом на сровненное место установили огромный серый камень. Рыгор и еще пятеро крестьян взяли старые ружья и раз за разом начали стрелять в равнодушное низкое небо. Последний из Светиловичей-Яновских отплывал в неизведанный путь.
— Скоро и со мною так,— шепнула мне Яновская.— Хоть бы скорее.
Гремели выстрелы. Окаменелость лежала на лицах людей.
Потом, согласно древнему шляхетскому обычаю, молотом был раздавлен о надмогильный камень родовой герб.
Род остался без потомка. Вымер.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я чувствовал, что сойду с ума, если не буду заниматься розысками, если не найду вскоре виновных и не накажу их. Если нет Бога, если нет справедливости у начальников — я буду сам и богом, и судьею.
И, ей-богу, ад содрогнется, когда они попадут мне в руки: жилы буду тянуть из живых.
От Рыгора я узнал, что его знакомые ищут в пуще, что он сам хорошо обыскал место убийства и определил, что ждал Светиловича худой высокий человек, скуривший под соснами, поджидая, папиросу.
Кроме того, он отыскал бумажный пыж, вылетевший из ружья убийцы, а также пулю, которой был убит мой друг. Когда я развернул пыж, убедился, что это клочок бумаги, слишком плотной для газеты: скорее всего, обрывок от листа какого-либо журнала.
Я заметил слова:
«За каждым есть какая-то вина, если их ведут на казнь... Ваше сиятельство, вы забыли о казненном на кресте... Простите, Бог отнял у меня разум...»
Чем-то очень знакомым повеяло на меня от этих слов. Где я мог знакомиться с чем-то подобным? И все-таки я вспомнил: это была на удивление смелая отповедь доктора Гааза [29]. И читал я об этом в журнале «Северо-Западная старина». Когда я спросил у Яновской, кто его выписывает тут, она равнодушно ответила, что кроме них — никто. И вот тут меня ждал удар: в библиотеке я выяснил, что в этом номере журнала не хватает нескольких страниц и, между прочим, нужной мне.
Я даже похолодел: дело оказывалось серьезнее, вдохновитель дикой охоты был тут, во дворце. И кто это был? Не я, и не Яновская, и не глупая экономка, которая каждый день плакала, заприметив хозяйку, и, видно было, раскаивалась во всем. Стало быть, только Берман-Гацевич.
Это было вполне логично: он бывший преступник, он сведущий в истории человек. Возможно, это он стрелял в меня, убил Светиловича и вырвал лист из журнала. Непонятно было только, почему он убеждал меня в том, что серьезная опасность именно в дикой охоте, а не в Малом Человеке? И еще в том, что он не мог убить Романа, так как не он пригласил Надею к Кульшам и был дома во время убийства.
