Ловец во ржи - Джером Дейвид Сэлинджер
Делать больше было нечего, так что я сидел на этой батарее и считал эти белые квадратики на полу. Я был весь мокрый. У меня по шее стекал наверно галлон[23] воды, прямо на воротник с галстуком и все такое, но мне было пофигу. Я был слишком пьян для этого. Затем, довольно скоро, вошел этот голубоватый тип с волнистыми волосами, который играл на пианино для старушки Валенсии, и стал расчесывать свои золотые локоны. Мы как бы разговорились, пока он причесывался, только он был не слишком, блин, дружелюбен.
– Эй. Ты еще увидишь эту крошку, Валенсию, когда вернешься в бар? – спросил я его.
– Весьма вероятно, – сказал он. Остроумный козел. Вечно мне встречаются остроумные козлы.
– Слушай. Передай ей комплимент от меня. И спроси ее, передал ли ей мои слова этот чертов официант – спросишь?
– Шел бы ты домой, Мак. Сколько тебе лет вообще-то?
– Восемьдесят шесть. Слушай. Передай ей комплимент. Окей?
– Шел бы ты домой, Мак.
– Ну уж нет. Ух, ты играешь на этом чертовом пианино, – сказал я ему. Я его просто умасливал. Он паршиво играл на пианино, если хотите знать. – Тебе бы надо на радио, – сказал я. – Такой смазливый парень. С такими, блин, золотыми локонами. Не нужен тебе агент?
– Иди домой, Мак, как хороший парень. Иди домой и на боковую.
– Некуда мне идти. Кроме шуток, нужен тебе агент?
Он мне не ответил. Просто вышел. Он закончил причесываться и прихорашиваться, и ушел. Как Стрэдлейтер. Все эти смазливые ребята одинаковы. Как только закончат нафиг причесываться, дают деру.
Когда я, наконец, слез с батареи и вышел в гардеробную, я плакал и все такое. Не знаю, почему, но плакал. Наверно потому, что мне было так чертовски тоскливо и одиноко. Затем, в гардеробной, я не мог найти свой номерок. Но гардеробщица оказалась очень доброй. Она просто так выдала мне мою куртку. И пластинку «Малышка Ширли Бинс» – я так и таскал ее с собой и все такое. Я хотел дать гардеробщице бакс за доброту, но она не взяла. Только сказала, чтобы я шел домой и ложился спать. Я попытался как бы пригласить ее на свидание, когда она кончит работу, но она не согласилась. Сказала, она мне в матери годится и все такое. Я показал ей свои чертовы седины и сказал, что мне сорок два – разумеется, просто валял дурака. Но она была хорошей. Я показал ей свою красную охотничью кепку, и она ей понравилась, черт возьми. Она велела мне надеть ее прежде, чем выйти, потому что волосы у меня еще были как бы влажными. Она вообще ничего.
Когда я вышел на воздух, я уже не чувствовал себя таким уж пьяным, но снова сильно похолодало, и зубы у меня стали адски стучать. Не мог их унять. Я пошел на Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса, потому что у меня почти не осталось денег, и надо было начинать экономить на кэбах, и все такое. Но садиться в чертов автобус не хотелось. К тому же, я даже не знал, куда мне направиться. Так, я что сделал, я пошел в сторону парка. Подумал, пройдусь мимо того озерца и посмотрю, как там эти утки, посмотрю, там они или нет – я ведь так и не знал, там они, нафиг, или нет. До парка было недалеко, и мне особо было некуда больше идти – я еще даже не знал, где буду спать, – ну, и пошел. Я не устал, ничего такого. Просто тоска заела.
Но перед самым парком случилось кое-что ужасное. Я уронил пластинку старушки Фиби. Она разбилась кусков на пятьдесят. Она была в большом конверте и все такое, но все равно разбилась. Я, блин, чуть не расплакался, так ужасно себя почувствовал, но все, что я сделал, это вынул осколки из конверта и убрал в карман куртки. Проку в них никакого не было, но как-то не хотелось просто взять их и выбросить. И пошел в парк. Ух, до чего темно там было.
Я всю жизнь живу в Нью-Йорке, и знаю Центральный парк вдоль и поперек [Для редактора: оставим «как свои пять пальцев» для “I knew her like a book”], потому что все время катался там на роликах и на велике, когда был мелким, но я зверски намучился той ночью, пока нашел эту лагуну. Я точно знал, где она – возле самого южного входа в Центральный парк и все такое, – и все равно никак не мог найти. Наверно, я был пьянее, чем думал. Я все шел и шел, и становилось все темнее и темнее, все страшнее и страшнее. За все время в парке я ни одного человека не увидел. И то хорошо. Я то бы я наверно на милю подскочил. Затем, наконец, я нашел, что искал. Там как было: часть замерзла, а часть – нет. Но никаких уток я поблизости не увидел. Я обошел вокруг все это чертово озеро – я, блин, чуть не свалился в него вообще-то, – но не увидел ни единой утки. Подумал, вдруг, если они где-то поблизости, они могли спать или вроде того возле самой воды, возле травы и все такое. Так я чуть не свалился. Но ни одной не нашел.
Наконец, я присел на эту скамейку, где было не совсем нафиг темно. Ух, как же я дрожал, и волосы, блин, сзади, даже при том, что я был в охотничьей кепке, как бы обледенели. Это меня встревожило. Я подумал, вдруг я подхвачу пневмонию и умру. И стал представлять, как на мои похороны придет миллион придурков и все такое. Мой дедушка из Детройта, который все время называет номера улиц, когда едешь с ним в чертовом автобусе, и мои тетки – у меня их штук пятьдесят – и вся моя паршивая родня. Ну и шайка собралась бы. Они все приезжали, когда умер Элли, все это дурацкое сборище. У меня есть такая дурацкая тетка, у которой изо рта воняет, которая
