Марк Твен - Том 9. По экватору. Таинственный незнакомец

У Хобарта есть своя особенность — это необыкновенно опрятный город; я готов утверждать, что он самый чистенький во всем мире. Во всяком случае, его первенство в опрятности не вызывает сомнений. Разве вы найдете еще где-нибудь город, где нет обшарпанных наружных стен, сломанных ворот и заборов, старых, разваливающихся домов, уродливых, покосившихся сараев, поросших сорняком дворов бедноты, задворков, усеянных консервными банками, рваными башмаками и пустыми бутылками, где не было бы хлама в сточных канавах, мусора на тротуарах, грязных переулков и залатанных жестью хибарок на окраинах? Да, в Хобарте опрятно повсюду, здесь все радует глаз; самый скромный одноэтажный дом имеет причесанный, приглаженный вид, он обвит плющом, окружен цветниками, обнесен аккуратным забором, и ворота там аккуратные, а на подоконнике дремлет холеный котенок.

Мы заглянули в музей, куда нас любезно сопровождал американец, его хранитель. Там было выставлено штук шесть различных видов сумчатых[14]* - в их числе «Тасманский дьявол» — волк; то есть мне кажется, он тоже был среди них. Была там и рыба, дышавшая легкими; когда высыхает вода, она может жить в иле. Но любопытнее всего был попугай, который убивает овец. На одном большой овечьем пастбище эта птица убила за год целую тысячу овец. Ей нужна не вся овца, а лишь почечный жир. Только богачу по средствам содержать птицу с таким изысканным вкусом. Чтобы добыть жир, птица вонзает в овцу клюв и вытаскивает почки, - рана смертельна. Этот попугай — разительный пример того, как изменение условий жизни ведет к эволюции видов. Когда в стране появилось овцеводство, попугай стал голодать, ибо пропали какие-то гусеницы, которыми он питался. Голод вынудил эту птицу есть сырое мясо, поскольку ничего другого ей не удавалось раздобыть, и она начала клевать остатки мяса с овечьих шкур, сушившихся на заборах. Скоро попугай уже явно оказывал предпочтение овечьему мясу перед любой иной пищей, а потом почечный жир стал его любимым лакомством. Выдирать жир несколько мешала попугаю форма клюва, но тут на помощь пришла природа — она изменила форму клюва, и теперь попугай умеет выдирать жир лучше, чем главный судья Верховного суда и все другие, кто этим занимается; лучше любого адмирала.

Была в музее еще одна диковина — по-моему, совершенно потрясающая: наконечники стрел и ножи, совсем такие, какие первобытный человек делал из кремня, думая, что он совершает чудо. Еще бы! Восторженные ученые так долго ублажали его и заискивали перед ним, что он и сам уверовал в этот предрассудок и теперь, наверное, к нему не подступишься на том свете. А ведь в этом музее мы видели точные копии его самых прекрасных работ, сделанные в наши дни, и притом людьми, которые никогда не слышали ни о нем, ни о его творениях, — аборигенами, что жили на островах здешних морей в наш век. И они не только воспроизвели эти произведения искусства; они сделали их из самого хрупкого материала, какой только есть, — из стекла, из старых бутылок из-под виски, выброшенных англичанами, — они выбрасывают их миллионами тонн. Пора бы первобытному человеку поубавить свою спесь. Его время прошло. Теперь он уже не то, чем был прежде.

Мы совершили поездку по благоуханной и цветущей сказочной стране в приют для престарелых — просторное, удобное убежище для мужчин и женщин, где есть больницы и все что нужно. Там было множество таких старых людей, каких я в жизни не видел. Казалось, я вдруг перенесся в другой мир — таинственный мир, из которого изгнана Молодость; мир, отданный во власть Старости, морщинам, согбенным фигурам. Из трехсот пятидесяти девяти человек двести двадцать три — бывшие каторжники, и они могли бы, наверное, кое-что порассказать, если бы захотели; сорока двум было уже за восемьдесят, а нескольким — под девяносто; в среднем там умирают в возрасте семидесяти шести. Меня туда не тянет, там слишком здоровый климат. Мне хватит и семидесяти лет — дольше задерживаться рискованно. Когда молодость и радость уйдут, что тогда останется? Смерть при жизни, смерть без всяких ее преимуществ, без ее достоинств. В приюте было сто восемьдесят пять женщин, из них восемьдесят одна — бывшие каторжницы. Пароход испортил нам все дело. Мы думали, что он, как обычно, простоит в Хобарте долго, но отплыли мы очень скоро. Тасмания лишь мелькнула перед нами, и мы отправились дальше.

Природа создала саранчу, и она пожирает посевы; если бы саранчу создал человек, она пожирала бы песок.

Новый календарь Простофили Вильсона

Вечер и ночь мы плыли, а ранним утром пароход пришвартовался к Блаффу в Новой Зеландии. Блафф находится в нижней части серединного острова — на юге, почтя на сорок семь градусов ниже экватора. Он лежит к югу от экватора на столько же градусов, на сколько Квебек в северу, и казалось бы, климату в обоих городах следовало бы быть одинаковым; однако по тем или иным причинам это далеко не так. В Квебеке летом жарко, а зимой — холодно. В Блаффе таких колебаний не бывает; холодная погода там не очень холодная, а жаркая не очень жаркая, и разница между самым жарким и самым холодным месяцем в году всего лишь семнадцать градусов по Фаренгейту.

Кроличья напасть, постигшая Новую Зеландию, началась с Блаффа. Человек, который привез первого кролика, прославился, в его честь устраивали банкеты; теперь бы его повесили, если бы до него добрались. В Англии исконных врагов кролика ненавидят и преследуют; в районе Блаффа их почитают, и личность их неприкосновенна. В Англии исконный враг кролика — браконьер; его исконные враги в Блаффе— горностай, ласка, хорек, кошка и мангуста. В Англии любой человек, за исключением наследника престола, пойманный с кроликом, обязан дать убедительное объяснение, каким образом тот к нему попал, или же он платит штраф, садится в тюрьму и заодно лишается звания пэра; в Блаффе кошка, идущая с кроликом в зубах, никому не обязана давать объяснений — никто на нее не смотрит; человек же, увидевший кошку с кроликом, платит штраф, садится в тюрьму и лишается звания пэра. Вот где подрывают кошачьи моральные устои. Через тридцать лет в Новой Зеландии не останется ни одной нравственной кошки. Впрочем, иные полагают, что их там нет уже сейчас. В Англии браконьера выслеживают, преследуют, травят — он не осмеливается и на глаза показаться; в Блаффе — кошка, горностай, ласка, хорек и мангуста разгуливают где им только вздумается, и никто их не трогает. Власти вывесили на видном месте закон, гласящий, что любой человек, у которого найдут хотя бы одного из этих зверьков (мертвого), обязан дать убедительное объяснение причины его смерти или же уплатить штраф — не менее пяти и не более двадцати фунтов. Но этот источник государственного дохода не очень-то велик. Все реже и реже встречаются люди, которые пожелали бы уплатить сто долларов за дохлую кошку. А жаль, ведь эта статья дохода предназначалась в фонд университета. Все правительства в той или иной степени близоруки; в Англии штрафуют браконьера, хотя разумнее было бы выслать его в Новую Зеландию: Новая Зеландия оплатила бы дорогу и назначила бы ему жалованье.

Из Блаффа мы рассчитывали отправиться напрямик к западному побережью, в Новозеландскую Швейцарию, страну непревзойденных красот природы — снежного великолепия, могучих глетчеров и дивных озер; именно здесь находятся эти изумительные соперники фиордов Норвегии и Аляски, а рядом — водопад, низвергающийся с высоты в тысячу девятьсот футов. Но нам пришлось отложить поездку на неопределенное время.

6 ноября. — Чудесное летнее утро; ослепительно голубое небо. В нескольких милях за Инверкаргиллом проехали через обширное зеленое пастбище, усеянное, как снегом, стадами овец. Очаровательное зрелище. Зеленый цвет был порой густым и очень ярким, а порой восхитительно нежным. Какой-то пассажир напомнил мне, что я в «Англии Дальнего Юга».

Данидин, того же числа. — Город достоин восторгов Майкла Дэвитта. Жители — шотландцы. Здесь они задержались, когда ехали в рай, — решив, что уже приехали. Журналист Малькольм Росс определил численность населения Данидина в сорок тысяч; один член парламента — в шестьдесят тысяч. Разумеется, журналист никогда не лжет.

Мы посетили доктора Хокина, У него прекрасная коллекция книг о Новой Зеландии, и его дом — музей искусства маори и всяких древностей. Он собрал портреты и цветные гравюры с изображением туземных вождей далекого прошлого, иные из них нашли свое место в истории. Они совсем не похожи на дикарей; редко встретишь черты лица более утонченные, такие умные лица, такие мужественные фигуры, такую благородную ослику, как у этих людей. Аборигены Австралии и Тасмании казались дикарями, а эти новозеландцы — настоящие римские патриции. Татуировка могла бы нанести на мысль, что это портреты дикарей, но этого не происходит. Линии так красивы, они такие изящные и плавные, что воспринимаешь татуировку как прекрасное украшение. Через пятнадцать минут я совсем примирился с ней, а еще через пятнадцать иными и не мог представить себе эти лица. После них нераскрашенное лицо европейца кажется неприятным и плебейским.