Дени Дидро - Жак-фаталист и его хозяин
«Нет».
«Может быть, она и проявила, но ты не заметил и упустил случай? Боюсь, как бы ты не вел себя чуть-чуть глуповато; это свойственно таким честным, деликатным и сентиментальным людям, как ты».
«Ну, а вы, шевалье, – спросил я, – что вы там делаете?»
«Ничего».
«У вас нет никаких притязаний?»
«Прошу прощения! Они были, и даже довольно долго; но ты „пришел, увидел, победил“. Я заметил, что на тебя усиленно смотрят, а меня совершенно не замечают, и намотал себе это на ус. Мы остались добрыми друзьями: мне поверяют свои крохотные мысли, иногда следуют моим советам; и за неимением лучшего я согласился на второстепенную роль, на которую ты меня обрек».
Жак. Я хочу отметить два обстоятельства, сударь. Первое: мне ни разу не удалось рассказать свою историю без того, чтобы тот или иной черт меня не перебил, а ваша течет без перерыва. Такова жизнь: один вертится между шипами и не колется; другой тщательно следит, куда ставить ноги, и все же натыкается на шипы посреди лучшей дороги и возвращается домой ободранный до потери сознания.
Хозяин. Разве ты забыл свой припев: великий свиток и предначертания свыше?
Жак. Второе: я настаиваю на том, что ваш шевалье де Сент-Уэн – отъявленный мазурик и что, поделив ваши деньги с ростовщиками Лебреном, Мервалем, Матье де Фуржо, или Фуржо де Матье, и Бридуа, он старается навязать вам свою любовницу, но, разумеется, самым честным образом, пред лицом нотариуса и священника, чтобы затем разделить с вами и жену… Ой, горло!..
Хозяин. Знаешь ли, что ты делаешь? Вещь очень обычную и крайне наглую.
Жак. Я на это способен.
Хозяин. Ты жалуешься на то, что тебя прерывают, и сам прерываешь других.
Жак. Это – последствие дурного примера, который вы мне подали. Мать хочет заниматься амурами и требует, чтобы дочь была благоразумна; отец хочет быть расточительным и требует от сына бережливости; хозяин хочет…
Хозяин. Прервать своего лакея, прерывать его, сколько вздумается, и требует, чтобы лакей его не прерывал.
Не опасаешься ли ты, читатель, что здесь повторится сцена, имевшая место в трактире, когда один кричал: «Ты спустишься вниз!», а другой: «Нет!» Отчего бы мне не прожужжать вам уши: «Буду перебивать!..» – «Не будешь перебивать!»? Несомненно, если я немного раззадорю Жака или его Хозяина, то начнется ссора; а если она начнется, то бог весть чем кончится. Правда, однако, заключается в том, что Жак скромно отвечал Хозяину:
– Я вас не перебиваю, я только пользуюсь вашим разрешением и беседую с вами.
Хозяин. Пусть так; но это еще не все.
Жак. Какую же еще непристойность мог я совершить?
Хозяин. Ты опережаешь рассказчика и лишаешь его предвкушаемого им удовольствия удивить тебя; ты упорствуешь в своей неуместной прозорливости, угадываешь то, что ему хотелось тебе сказать, и вот – ему остается только умолкнуть, и я умолкаю.
Жак. Ах, сударь!
Хозяин. Черт бы побрал умных людей!
Жак. Согласен; но у вас не хватит жестокости…
Хозяин. Признай, по крайней мере, что ты этого заслуживаешь.
Жак. Признаю; но после этого вы посмотрите на часы, возьмете понюшку табаку, гнев ваш утихнет, и вы будете продолжать свою историю.
Хозяин. Этот чудак делает со мной что хочет…
Спустя несколько дней после моей беседы с шевалье он снова явился ко мне; у него был вид триумфатора.
«Ну как, приятель? – сказал он. – В другой раз будете верить моим предсказаниям? Я же говорил вам, что сила на вашей стороне; вот вам письмо от крошки; да, письмо, письмо от нее…»
Письмо это было очень ласковым: упреки, жалобы и прочее; и вот я снова водворился у них.
Ты бросаешь мою книгу, читатель. Что случилось? Ах, кажется, я угадал: тебе хочется заглянуть в письмо? Г-жа Риккобони66 не преминула бы тебе его показать. А письмо, которое г-жа де Ла Помере продиктовала своим ханжам? Я уверен, что ты жалеешь и о нем. Хотя его было бы труднее составить, чем письмо Агаты, и я не приписываю себе особого таланта, я все же полагаю, что справился бы с ним; однако все это не было бы чем-то новым: с ним случилось бы то же, что с великолепными речами Тита Ливия67 в его «Истории Рима» и кардинала Бентивольо68 в его «Фландрских войнах». Их читаешь с удовольствием, но они разрушают иллюзию. Историк, приписывающий своим героям речи, которых они не говорили, способен приписать им поступки, которых они не совершали. Вот почему умоляю тебя обойтись без этих двух писем и продолжить чтение.
Хозяин. У меня спросили о причине моего бегства; я сказал первое, что взбрело на ум, и все пошло по-прежнему.
Жак. Иначе говоря, вы продолжали тратить деньги, а ваши любовные дела не подвигались ни на шаг.
Хозяин. Шевалье расспрашивал о моих успехах и, казалось, терял терпение.
Жак. Он, может быть, действительно терял терпение.
Хозяин. Почему?
Жак. Почему? Потому, что…
Хозяин. Договаривай же.
Жак. Ни в коем случае; надо предоставить рассказчику…
Хозяин. Мои уроки идут тебе на пользу; это меня радует… Однажды шевалье предложил мне совершить с ним прогулку. Мы отправились на день за город. Выехали рано утром. Пообедали в трактире и поужинали там же; вино оказалось превосходным; мы много выпили, беседуя о правительстве, религии и любовных делах. Никогда шевалье не выказывал мне еще такого доверия, такой дружбы; он рассказал все приключения своей жизни с самой невероятной откровенностью, не скрывая от меня ни хорошего, ни плохого. Он упрекал себя только за один поступок из своего прошлого и не надеялся простить себе его до гроба.
«Признайтесь в нем своему другу, шевалье: вам станет легче. Ну что? О чем идет речь? Вероятно, какой-нибудь пустяк, который ваша щепетильность преувеличила?»
«Нет, нет! – возгласил кавалер, опуская голову на ладони и стыдливо закрывая ими лицо. – Это гнусность, непростительная гнусность. Поверите ли? Я, шевалье де Сент-Уэн, однажды обманул – да, обманул своего друга».
«А как это случилось?»
«Увы! Мы с ним были приняты в одном доме, – вот как теперь мы с вами. Там была девушка вроде мадемуазель Агаты; он был влюблен в нее, а она – в меня; он разорялся на нее, а я пользовался ее милостями. У меня никогда не хватало смелости признаться в этом, но, если мы с ним встретимся, я открою ему все. Эта ужасная тайна, которую я ношу в своем сердце, давит меня; я должен во что бы то ни стало избавиться от этого бремени».
«И отлично сделаете, шевалье».
«Вы советуете?»
«Безусловно, советую».
«А как, вы думаете, мой приятель отнесется к этому сообщению?»
«Если он вам друг, если он справедлив, он найдет для вас извинение в своем сердце; он будет тронут вашей прямотой и раскаянием; он бросится вам на шею и поступит так, как я поступил бы на его месте».
«Вы полагаете?»
«Полагаю».
«И вы бы так поступили?»
«Без всякого сомнения…»
Шевалье тотчас встает, со слезами на глазах подходит ко мне и, раскрыв объятия, говорит:
«Друг мой, поцелуйте же меня!»
«Как, шевалье! – восклицаю я. – Так это вы? Так это я? Так это мерзавка Агата?»
«Да, друг мой. Все же возвращаю вам слово; вы можете поступить со мной, как вам будет угодно. Если вы полагаете, как и я, что сия обида не заслуживает прощения, то не прощайте меня; встаньте, уходите, при встрече бросайте на меня презрительные взгляды и предоставьте мне терзаться и мучиться. Ах, друг мой, если бы вы знали, какую власть приобрела над моим сердцем маленькая негодница! Я родился с честными наклонностями; судите сами, как я страдал из-за недостойной роли, до которой унизился. Сколько раз я отворачивал от нее взгляд, чтобы перевести его на вас, мучась предательством ее и своим! Непонятно, как вы этого никогда не замечали…»
Между тем я был неподвижен, как каменный Термин69; слов шевалье я почти не слыхал.
«Ах, презренный! – воскликнул я. – Как, шевалье! Вы! Вы! Мой друг!»
«Да, я был им и продолжаю быть, так как располагаю секретом не столько своим, сколько ее, который может высвободить вас из пут этой твари. Меня приводит в отчаяние, что вы ничего от нее не добились в возмещение за все свои благодеяния».
(Тут Жак принялся хохотать и свистеть.) Да это же комедия Коле70 «Истина в вине»… – Читатель, ты не знаешь, что говоришь, ты стараешься разыграть умника, а на самом деле ты – глупец. Это вовсе не истина в вине, а как раз наоборот: это ложь в вине. Я сказал вам грубость; очень сожалею и прошу прощения.
Хозяин. Гнев мой постепенно остыл. Я обнял шевалье; он снова сел на стул, облокотился о стол и прижал к глазам сжатые кулаки, не осмеливаясь взглянуть на меня.
Жак. Он был так огорчен! А вы оказались настолько добры, что бросились его утешать? (И Жак снова свистнул.) Хозяин. Я счел наиболее уместным превратить все это в шутку. При каждом веселом замечании смущенный шевалье повторял:
«Нет на свете другого такого человека, как вы; вы единственный в своем роде, я вас не стою. Не думаю, чтобы у меня хватило великодушия и силы простить такую обиду, а вы шутите; это беспримерно. Друг мой, как мне загладить свою вину?.. О нет, это загладить нельзя! Никогда, никогда не забуду я своего поступка и вашего великодушия; эти две черты глубоко запечатлены вот здесь. Одну я буду вспоминать, чтобы презирать себя, другую
