Сосэки Нацумэ - Сердце

Мать жены по временам, видимо, говорила жене что-то неприятное. Жена это от меня скрывала. Часто она просила меня сказать без стеснения, если мне что-нибудь не нравится. При этом она просила, ради моего будущего, бросить пить. Раз как-то она заметила:

— Вы стали совсем другим человеком!

Это было ничего, но в другой раз она сказала:

— Будь жив К., с вами бы так не случилось.

Я ответил ей, что, может быть, она и права, но смысл, вкладываемый мною в эти слова, и тот, что представляла себе жена, были совершенно различны. От этого моей душе стало грустно. Но всё же я не собирался объяснять что-либо жене.

Иногда я принимался просить у неё прощения. Это бывало обыкновенно утром на следующий день после того, как я, напившись, возвращался поздно домой. Жена смеялась. Иногда молчала. Иногда же у ней капали слёзы. Всё это было мне одинаково неприятно. Поэтому просить прощения у жены для меня значило то же, что просить извинения у себя самого. В конце концов я бросил пить. Бросил не потому, что меня упросила жена, но скорей потому, что мне самому это стало противно.

Пить я бросил, но приниматься за что-нибудь у меня не было желания. От нечего делать я взялся за книги. Однако я их только читал и откладывал. Жена не раз спрашивала меня, с какой целью я так занимаюсь. Я только хмуро усмехался. В глубине же души думал: единственный человек в мире, которого я так люблю, и тот меня не понимает. И от этого мне делалось грустно. Когда же я задумывался над тем, что средство заставить её понять меня есть, нет только мужества, мне становилось ещё печальнее. Я погружался в уныние. Часто бывало, что мне хотелось уйти от всего и поселиться где-нибудь совершенно одному на всём свете. В то же время я постоянно размышлял о причине смерти К. В первое время, оттого ли, что моим умом владело одно слово „любовь“, только моё заключение было коротко и просто. Я решил, что К. погиб от неудачной любви. Однако мало-по-малу, всматриваясь в более спокойном состоянии духа в те же факты, я начинал соображать, что дело вовсе не так легко решается. „Столкновение идеалов с действительностью?“ Этого тоже было недостаточно. В конце концов я стал подозревать, что К., оставшись, подобно мне теперь, совершенно одиноким, внезапно принял такое решение. Тут я весь вздрогнул. Предчувствие, что я тоже буду блуждать по той же тропе, что и К., часто, подобно ветру, пронизывало мою грудь.

Тем временем мать жены заболела. Приглашённый врач определил, что болезнь излечить нельзя. Я по мере сил своих старался помочь больной. Это делалось мною и для самой больной и для моей любимой жены, но в более широком смысле — даже для человечества вообще. И до этого времени мне иногда нестерпимо хотелось что-нибудь сделать для других, но, не будучи в состоянии что-либо сделать, я поневоле складывал руки. Теперь в первый раз я почувствовал, что, отстранившись от всего мира, я всё-таки своими руками делаю какое-то добро. Мною овладевало особое настроение человека, которое можно назвать — стремлением искупить свои грехи.

Мать умерла. Мы остались вдвоём с женой. Обратившись ко мне, она сказала, что теперь я её единственная опора в жизни. Я же не мог быть опорой даже себе самому, — поэтому, смотря на жену, глотал слёзы. „Несчастная женщина“ — подумал я при этом и сказал вслух:

— Несчастная женщина! Та спросила:

— Почему?

Она меня не понимала. Я же не мог ей объяснить. Тогда она заплакала. Она упрекала меня в том, что я говорю так потому, что всегда смотрю на неё с какой-то особой мыслью в голове.

После смерти матери я старался обращаться с женою как только мог нежно. И это не только потому, что я её любил. В моей нежности была своя обратная сторона, не связанная с определённой личностью и гораздо более широкая. Дума моя была движима тем же, что и у постели больной матери жены. Жена казалась довольной. Но в этом довольстве скрывались какие-то неясные пункты недоговорённости, происходящие в силу того, что она меня не понимала.

Однако я не беспокоился, что в случае, если она меня и поймёт, её довольство может увеличиться или уменьшиться. Женщинам гораздо больше, чем мужчинам, свойственно радоваться той любви, которая сосредоточена на них самих, хоть эта любовь и была бы несколько несправедливой, а не той любви, которая основана на общечеловеческой основе.

Однажды жена спросила меня, может ли сердце мужчины слиться воедино с сердцем женщины? Я дал неопределённый ответ в том смысле, что в молодые годы это возможно. Жена тогда как будто оглянулась на своё прошлое и подавила лёгкий вздох.

С этого времени у меня в груди по временам начинала вставать какая-то странная тень. Сначала она охватывала меня откуда-то извне. Я пугался. Я начинал дрожать. Но через некоторое время сердце моё получало способность отвечать этой мрачной тени. В конце концов мне стало казаться, что она таится с самого рождения у меня на дне души. Приходя в такое душевное состояние, я начинал сомневаться, уже не случилось ли что-нибудь с моей головой. Однако я не собирался показываться ни врачу, ни кому-либо другому.

Все время я глубоко чувствовал весь человеческий грех. Чувство это каждый месяц приводило меня на могилу К. Чувство это заставило меня ухаживать за больной матерью жены. И это же чувство приказывало мне обращаться нежно с женой. Под влиянием этого же чувства мне хотелось, чтобы меня бичевали люди неизвестные мне, стоящие у дорог. Идя так шаг за шагом по этому пути, я приходил к заключению, что вместо того, чтобы тебя бичевали другие, следует бичевать себя самому. Потом возникла и та мысль, что вместо такого самобичевания следовало бы себя просто убить. Не будучи в состоянии что-либо сделать, я решил пока жить, но со стремлением умереть. После того как я пришёл к такому решению, прошло много лет. Мы с женою жили попрежнему дружно. Мы с женой вовсе не были несчастны. Мы были счастливы. Но тот пункт, что был во мне, тот пункт, который был для меня так труден, всегда был для жены тёмен. Когда я об этом думаю, мне становится невыносимо жалко свою жену.

С той поры как я порешил жить с намерением покончить с собой, сердце моё, под влиянием импульсов внешнего мира, иногда хотело воспрянуть. Но не успевал я решиться направиться в какую-либо сторону, как откуда-то являлась страшная сила и, схватив моё сердце, не давала ему двигаться. При этом сила эта, чтобы окончательно придавить меня, говорила: „Ты не имеешь права что-либо делать“. В таких случаях от этого одного слова я сразу же поникал вновь. Через некоторое время я хотел снова подняться, но опять меня опутывали по рукам и ногам. Скрежеща зубами, я кричал:

— Зачем ты мешаешь человеку?

Неведомая сила только холодно смеялась:

— Ведь ты сам прекрасно всё знаешь... — говорила она. И я опять поникал.

Имейте в виду, что такая мучительная борьба продолжалась внутри меня постоянно всю мою монотонную жизнь, проходившую без крупных волнений и потрясений. Если для жены это было нестерпимо, то во сколько же раз это было нестерпимее для меня! Когда мне становилось более невмоготу сидеть недвижно в этой темнице, когда я чувствовал своё бессилие как-нибудь пробить её стены, я начинал чувствовать, что остаётся лишь одно единственное — самоубийство, то, наиболее лёгкое для меня усилие, которым я мог бы достичь цели. Вы, по всей вероятности, широко раскрываете глаза от удивления, но дело в том, что эта неведомая страшная сила, препятствовавшая каждому моему движению, оставляла мне свободным только один путь — путь смерти. Пока я не двигался, было ещё так-сяк; но едва начинал двигаться, мне ничего другого не оставалось, как только итти этим путём.

До нынешнего дня уже раза два-три я собирался отправиться по этому наиболее простому для меня пути, по которому вела меня судьба. Но сердце моё всегда отвлекалось женой. Взять её с собой — для этого у меня, конечно, нехватало мужества. Не будучи в силах открыть ей всё, я мог пожертвовать своей жизнью, но о том, чтобы похитить и её дни, мне страшно было и помыслить. У меня был свой рок, у неё — своя судьба. Сжечь же обоих на одном огне — это было противно всякому смыслу и казалось мне верхом всяких мучений. В то же самое время я представлял жену после своей смерти, и мне становилось её ужасно жалко. Я помнил, как глубоко проникли в мою душу слова жены, сказанные ею после смерти матери, — о том, что у неё, кроме меня, больше на свете нет ни одной точки опоры. Я всё время колебался. Случалось, что, глядя на жену, даже думал: не отказаться ли от своего намерения? И кончал тем, что опять застывал в неподвижности... Только жена иногда смотрела на меня с видом неудовлетворённости.

Припомните вы сами! Я жил именно так. И когда мы с вами впервые встретились в Камакура и когда вместе гуляли за городом, настроение моё было одним и тем же. Позади меня всегда следовала чёрная тень. Ради жены я шёл по миру жизни, влача существование. Так же было и тогда, когда вы, кончив курс, уехали к себе на родину. Я условился тогда вновь встретиться с вами в сентябре, и я не лгал вам тогда. Я думал, что встречусь. Пройдёт осень, и наступит зима; пусть даже пройдёт и она, — я же непременно встречусь с вами.