Илья Глазунов - Россия распятая

Много видел я городов, но не видел красивее Ленинграда. Он совсем особенный, ни с чем не сравнимый! Да, даже плохая погода мила в нем. Как ты хорошо выразил: «Когда вижу ленинградские виды, так как-то обволакивает спокойной дымкой». Вот именно так! Как я это понимаю! И за этими видами чудится родной дом, ласка близких, и становится покойно на душе и очень грустно до слез. Ты пишешь об Инженерном замке, а знаешь ли ты, что это здание было любимым твоей мамы?

Давно один мой знакомый мальчик (из семьи художников и архитекторов), талантливый и пылкий, сделал чудесный акварельный набросок этого замка в гуще зелени, со стороны Марсова поля. Я выпросил его и подарил твоей маме еще до ее замужества. Не попадался ли он тебе в ее вещах?…

…Крепко целую. Дядя. Коля.

7. 08.1944 год.

Дорогая Атюничка!

Наконец-то получил от тебя письмо. Большое спасибо за него. С удовольствием съезжу за плакатиком. Отчего ты меня любишь? Я ведь плохой стал! Все клянчу. Дела наступают мерзкие. Школа, лечение и прочая дрянь! До чего я боюсь всего этого! Прочитал вчера Стивенсона «Сент-Ив». Как интересно! Читала ли ты?

…Сейчас пойду в поликлинику слуха и речи. Боюсь всех белых халатов! Как дела? Правда, что у вас вышел юбилейный томик «Репин»?

Видел в кино «Леди Гамильтон». Поцелуй дядю Колю и всех. Извини, вдруг увидишь учебники (особенно математика)… Твой И.Г.

12. 08.1944 год.

Милый Ильюша, что же ты замолчал?… Кому-то ты писал, что приобрел серию изд Павленкова «Жизнь замечательных людей». Сообщи, биографии кого купил ты? Может быть, я смогу пополнить твое собрание… Пишут ли тебе из деревни? Ждем с нетерпением фото. И сообщи свой рост. В котором этаже ты живешь? Куда выходят окна? Будь покоен, старайся говорить не торопясь…

Держись с достоинством. Целую. Дядя Коля.

Дорогие мои! Скоро я вернусь… Прощай, Москва, «Новомосковская» гостиница на Балчуге, из окон которой я смотрел каждый день на древний седой Кремль, освещенный залпами салюта победы русского оружия. Волнуясь до звона в ушах, счастлив, что увижу снова моих родных и любимых, как это все произойдет? Кобожа уже далека с ее лесами, полями и озером Великим… Над Василием Блаженным несутся вечерние былинные облака…

Как листья, сорванные порывом смертельного урагана, пролетели эти письма через черные пожарища моей жизни, оставив навечно с детства боль, страдания и мучительную рану памяти. Словно все это было вчера. Словно время остановилось. Словно это было не со мной… Как я любил вас, мои родные!

Иногда мне кажется перед ночью, что я давно умер вместе с теми, кого я любил, – и со стороны с удивлением смотрю на странную и чужую жизнь свою. Жизнь вашего друга и врага – вашего современника. После дней блокады я был еще много раз близок к смерти – предательство людей, которых я любил, не заживет в моем сердце.

И вновь меня гложет и возвращает к себе постоянно мысль: почему все-таки они, родственники отца, не взяли мою мать с собой в Гребло, на Большую землю? Ведь могла бы доехать она – два дня пути, не умерла бы, отходили бы ее в госпитале… Да, скорее всего потому, что родня Глазуновых не любила мою мать. Так не созвучна была она им во всем, живущая не по тем законам, которые правили их жизнью и распорядком духовного уклада. «Надо было пойти работать, помогать Сергею, как все жены… Оля же, „белая косточка“, – все сыну отдала, и свою жизнь, и здоровье мужа! Ничего бы с Ильёй не случилось, если бы пришлось ему в детском садике посидеть – не первый, не последний, не велика птичка», – любила говорить моя бабушка Федосья Федоровна после войны. Я слушал и думал: лучше бы мама умерла в дороге, но со мной, чем меня увезли одного, пообещав, что она скоро приедет, «когда поправится». Я долго верил этому, отгонял прочь страшные мысли и подозрения. Когда я вырос, все обходили молчанием трагедию смерти моей матери. И все же, почему тогда не попытались спасти ее?… Почему?…

Снова вспоминаю московские храмы, наполненные народом, просветленные лица и мольбу исстрадавшихся душ, устремленных к Богу. Пестра и разнолика толпа. Было странно встречать военных, стоящих среди мирян. Отрадно было видеть их образ: русскую форму, обветренные лики, обращенные к алтарю. Позвякивая медалями и орденами, они пробивались к выходу из храма – может быть, чтобы прямо отправиться к победоносному войску, на фронт.

Мы Гитлера-разбойникаПовесим на суку!Повесим на суку! —

кричали призывную солдатскую песню из установленных поблизости от входа в храм репродукторов радио.

В парке культуры и отдыха – выставка трофейного оружия: «тигры», «пантеры»… Длинные обезвреженные стволы напряженно целились в посетителей выставки под открытым небом. Мальчишки залезали на немецкие пятнистые танки, пытаясь откручивать какие-то гайки. «Нам бы такую технику в начале войны, – грустно сказал небритый безрукий солдат без погон. – Ишь, суки, хоботы выставили, а мы им по рогам…» Было жарко, повсюду продавали газированную воду и пиво. Народ валил без конца, желая увидеть поверженную военную мощь «немца».

И снова, и снова вечером гремели радостным гулом фейерверки победы над ликующей Красной площадью, залитой многотысячной толпой разного народа. Все ближе и ближе Берлин! Скоро победа!!! И как страшны утраты накануне конца войны!

Уже близится осень, когда же я вернусь туда, где был мой дом и было мое, словно приснившееся, детство? Все что угодно, но я должен вернуться в мой город на широкой и свинцово-полноводной Неве.

Пусть буду проклят я, если хоть на мгновенье забуду тебя, о мой великий и странный город моей души. Скорее бы домой, скорее! Но дома-то у меня нет! Что будет со мной в новой жизни?

Страшна тайна Божия жизни и бытия человеческого. Дух – искусство – творчество – вечны и свободны. Жизнь скована и тленна. Прости мне, Отче наш, прегрешения мои рабу твоему грешному, Илие. Храни, Боже, Россию, и пусть врата адовы не одолеют ее… Верую! Спаси души наши, вдохнови противиться волей и силами злу, всем существом нашим, помыслами и делами добрыми! Смоковницу, не дающую плода, сруби! Сделай так, чтобы свеча Духа Твоего не угасла в нас вовеки…

ПЕТЕРБУРГ – ЛЕНИНГРАД

Живая душа мертвого города

Это древний сфинкс, глядящийВслед медлительной волне.Всадник бронзовый, летящийНа недвижном скакуне.Что за пламенные далиОткрывала нам река!Но не эти дни мы знали,А грядущие века.

Наконец Ленинград! Эшелон немного не доехал до вокзала. С чемоданом иду пешком по путям. Помню наказ проводницы: «Не попадайся, парнишка, у вокзала кому не надо: воротят назад – и пиши пропало. Хлопот не оберешься». В Ленинград въезд без пропусков запрещен. Благодаря суматохе у ворот вокзала, поднятой при проверке документов, мне из-за малого роста и возраста удалось пройти незамеченным в ворота, и вот она – «Ленинград-товарная»… Иду пешком.

Меня догоняет сослуживец дяди, тоже приехавший в Ленинград на этом же поезде. Он походил на белого офицера, с ровными усиками. Довез меня до Инженерного замка: «Теперь, молодой человек, вас ждет Ксения Евгеньевна. Адрес не забыл? Это наш ведомственный дом Военно-Медицинской Академии. По набережной – за Летним садом».

Конечно, я помнил дом, откуда в кошмарную блокадную зиму меня увозили в эвакуацию. Тетя Ксения меня встретила сухо. Сказала, что я должен жить у тети Аси Монтеверде. «…Как ты и хотел сам. Мы уже узнавали, – продолжала она, – и второе твое желание, о чем мечтала и твоя мать, исполнимо. Если ты совсем не разучился рисовать». (А в Кобоже в последний год я не очень много рисовал, больше мечтал о Суворовском училище.)

«Скоро начнутся экзамены в среднюю Художественную школу при Академии Художеств. Надо вовремя подать документы».

Я вышел на улицу очень подавленный, со щемящей тоской, которую усиливал такой родной и такой чужой город.

На трамвае по пустынному городу я поехал в Ботанический сад. Когда лязгающий по рельсам, совсем как довоенный красный трамвай (если не ошибаюсь, «двойка») остановился у «Стерегущего» напротив мечети – выскочил из пустого вагона и в сумерках дошел до квартиры Мервольфов. Я очень хотел видеть своих двоюродных сестер, сказать им, что я вернулся. Вот он, серый огромный дом у Сытного рынка. Знакомые каменные плиты под ногами. Кое-где между ними пробивается травка. Мрачный двор, глухая темная лестница. Она вспоминается радостной, довоенной, когда люди несли по ней елки, готовились к празднику. У двоюродных сестер всегда было уютно и оживленно. Интересно, цело ли то большое лото «Сказка о золотой рыбке», которое доставляло нам столько радости в детстве? Живы ли открытки с формами русской армии?

На лестнице ни души. Пятый этаж. Почти темно. Звоню. Никого. Еще раз звоню. Тишина могильная. Нажимаю на ручку двери (раньше она была почти на уровне глаз – теперь смотрю на нее свысока). Дверь медленно и легко отворяется внутрь. Ни души. Почти бегом скатываюсь вниз на улицу, где дует петроградский осенний ветер.